Читать книгу "Нецензурное убийство - Марчин Вроньский"

— Спасибо. — Зыга глянул на первую полосу. Увидел знакомое фото Ахейца, но на сей раз — обрамленное текстом на весь разворот. — А знаете, есть еще одна деталь, — начал он небрежным тоном. — Вы не помните, в день смерти у пана Ежика были на руке часы?

— Часы? — Молодой чиновник почесал затылок, совсем как школьник, которого неожиданно вызвали к доске. — А-а-а, с часами коллеги Ежика это была мелкая конторская склока! В прошлый вторник… нет, в среду, он заявил, что его обокрали, и даже обвинял нашего сторожа, что, может, тот нашел на умывальнике в туалете и не отдал. А в понедельник, то есть в день смерти, — поправился Стольчик, — у него действительно были часы…

— Обокрали, — задумался Мачеевский. — А жене он говорил, что отнес к часовщику.

— Может, забыл, — пожал плечами чиновник.

— А вы бы забыли? — спросил сыщик.

— Я — нет, — поспешно согласился Стольчик, невольно озираясь по сторонам, хотя кроме них двоих, в комнате никого не было. — Но… Может, мне и не следует так говорить о покойном, однако последнее время пан Ежик был какой-то сам не свой, такой дерганный… Я думаю, у него были финансовые проблемы.

— А откуда такой вывод? — Младший комиссар посмотрел на собеседника внимательнее.

— Потому что я слышал от коллег о его жене. Похоже, она не очень-то знает счет деньгам, и я так думаю… хотя это только мое личное мнение! — снова испугался он. Когда Мачеевский доброжелательно кивнул, он вздохнул и закончил: — Я думаю, что он эти часы заложил в ломбарде, но не хотел признаваться.

Зыга испытующе смотрел на младшего референта.

— Одним словом, пан Ежик имел проблемы и склонность к мелким конторским склокам?

— Но цензором он был идеальным, и я многому у него научился, — заявил с каменным лицом Стольчик.

— Ну разумеется, потому-то я и веду расследование лично, — столь же серьезно ответил Мачеевский. — Прошу прощения, что оторвал вас от работы. Впрочем, и у меня ее немало.

Он указал на газету, которую держал в руке, после чего устроился за столом Ежика. Зыга не был медиумом, чтобы почувствовать, о чем думал работавший тут до недавнего времени человек. Однако он хорошо знал этот тип мелкого быдла, который боится жены, стыдится коллег, а сторожа ругает последними словами. Младший комиссар не сомневался, что цензор подобострастно, с любезной улыбочкой принял взятку, всем своим видом показывая: «Целую ручки», а потом помчался в бордель демонстрировать мужественность.

Мачеевский вытащил блокнот и начал читать изъятую статью:

КОЛОНИАЛЬНАЯ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ

Люблинцам бусинки, а золото в карман!

Читателям приключенческой литературы известен способ, каким торгуют с дикарями. Скольких героев наших любимых книг в обмен на горсть бусинок или несколько локтей ситца одаривали драгоценной слоновой костью или же другими ценными товарами? Однако оказывается, что подобные операции можно проводить не только в Африке, Латинской Америке, на Мадагаскаре или в деревушках наших Кресов[35]. Люблин, правду сказать, не поселение дикарей, но и здесь при определенной доле коварства можно вести подобные «дела». Мы не раз с радостью и удовлетворением сообщали о прогрессе в реставрационных работах часовни в Замке, бесценном памятнике эпохи Средневековья. Конечно же, мы хвалили за это наше староство, что тем более знаменательно, поскольку такое случается на наших страницах не часто. Но выяснилось, что всех нас провели…

Зыга не сомневался, что текст, подписанный «Редакция», вышел из-под пера Биндера. Он узнавал этот примитивный, язвительный стиль, не лишенный, однако, оригинальных метафор. Быстро пробежав взглядом два следующих, не слишком новаторских абзаца, он дошел до сути:

Как нам стало известно из хорошо информированных источников, даже руководящий работами проф. Ахеец не имел полного представления о сокровищах, которые скрывает, а может, надо сказать: скрывал Замковый холм. Столь значительный факт как для польской науки, так и для общественности нашего города, был тщательно скрыт. Причина такого положения вещей может быть только одна — итак, осуществляющий надзор пан староста и «щедрый жертвователь», то есть Товарищество промышленников, все находки решили оставить себе. Исторические фрески сорвать со стен не удалось, и, вероятно, только по этой причине они останутся на своем месте!

Биндер еще малость поплевался ядом, а под конец пообещал «верным Читателям газеты», что этого дела так не оставит и будет «незамедлительно» информировать о новых фактах.

Под удаленной цензурой статьей было написано от руки красными чернилами:

Оскорбляет авторитет и достоинство государственных и тюремных властей; подрывная пропаганда. — Реф. П. Ежик

Зыга еще раз пробежал взглядом статью и, заскрежетав зубами, начал переписывать ее в блокнот. Через пару минут его нервозность прошла, а тупая работа очистила сознание почти как у буддийского монаха, который целыми днями вращает молитвенную мельницу.

Замечание цензора казалось Мачеевскому все более подозрительным. Если, по мнению Ежика, Биндер наступил на мозоль властям, то почему не были изъяты только абзацы, откровенно атакующие староство? Какой интерес цензуре покрывать даже мнимые махинации Товарищества промышленников? На то существует гражданский суд, а не староство. Если же чиновник проявил столь далеко идущее рвение, рискнул обжалованием в суде, ясно, что сделал он это по чьему-то распоряжению.

Ну и почему сам Биндер стал давать залп из всех орудий? Ведь он знал важнейшую, самими же журналистами придуманную статью 107 предписания в законе о прессе: «Цензор реагирует на шок. К неприятной информации его следует готовить постепенно». Редактору «Голоса» надо было начать с аллюзий и намеков, а не выдавать сразу текст, который, как он должен был знать, в газете не появится. А следовательно, кто-то заверил его, что, несмотря ни на что, текст будет напечатан. Кто мог быть таким умным?

Далее — в статье упоминался (совершенно невинно!) профессор Ахеец, зато о банке Гольдера не было ни слова. Если оба они составляли «хорошо информированные источники», то почему один остался в тени, а другой всплыл? Если бы речь шла о другом журналисте, это можно было бы счесть проявлением бездарности, но не в случае Биндера: он-то тертый калач!

Мачеевский уже не сомневался, что непристойная фреска в клозете была столь же непререкаемым знамением, как неопалимая купина: Ахеец играл Биндером и Ежиком. Только во что?

— Прошу прощения, — прервал его размышления голос чиновника. — Если вам что-нибудь понадобится, я через минутку вернусь.

— Да! — почти прокричал Зыга. — Только одно. Могу я позвонить в комиссариат?

— Конечно, пожалуйста. Выход на город через ноль-один.