Читать книгу "Окаянная сила - Далия Трускиновская"

В возке Любовь Иннокентьевна разговоров не разговаривала, лишь бормотала молитвы.

Ехали, казалось бы, не столь уж долго — а успели заговорить колокола. Сперва — мелкие, зазвонные, потом — средние, уж чего-чего, а звона заутреннего на Москве хватало. В самой скромной сельской церквушке имелось не менее трех колоколов, что уж говорить о богатых монастырях и церквах, где одних больших очепных в каждом — едва ль не по десятку? Где благовестники — в тысячу пудов? А тех церквей на Москве — немерено…

Аленка знала службы и по звону как бы видела, что делается в храме. Особенно нравилось ей, как перед чтением Евангелия под звон все свечи, сколько их есть в церкви, возжигают, и в этом — некое просветленное предчувствие благодати… С первыми словами звон прекращается — не мешает ее снисхождению. И по прочтении главы — один сильный удар: снизошла!

Возок остановился, затем снова подался вперед. Любовь Иннокентьевна словно опомнилась — заговорила громким голосом:

— Терешка, черт, вплотную к крыльцу подгоняй! Сам шлепай по грязище, коли желаешь, а меня избавь!

Когда возок встал окончательно, Любовь Иннокентьевна с трудом поднялась для выхода.

— Прячься, девка, — велела она. — Сейчас сразу ступени будут, я медленно всхожу, приноровись.

Выпихиваясь из возка разом с Любовью Иннокентьевной, Аленка, хоть и плотно прижатая к ее боку, прямо зажатая между тяжелой полой шубы и расшитой телогреей, углядела в щелку крытое крыльцо о двенадцати ступенях, сильно вынесенное во двор, матерые резные брусья, крышу его подпиравшие, резные наличники высоко поднятых, как оно и должно быть в хорошем доме, окон. В сенях под ноги была постелена большая чистая рогожка. Точеные тонкие перильца двух лестниц вели из сеней: одна — вниз, в подклет, другая — вверх, к горницам.

— Матушка! — сверху в сени сбежали две пожилые, опрятные, полные женщины. — Голубушка, хозяюшка!

— Жив Васенька? — спросила запыхавшаяся при подъеме Любовь Иннокентьевна.

— Жив, матушка, жив!..

— Всюду побывала, всюду помолилась, — как бы подводя итог минувшей ночи, сообщила Любовь Иннокентьевна. — Одних свечей пудовых шесть штук Господу обещала… Перед чудотворной простиралась… Более сделать — не в силах человеческих… Подите к себе, молитесь. А я — к Васеньке…

— Шубку, пожалуй, сними, матушка…

— Не надо, — Любовь Иннокентьевна отстранила ближних женщин. — Продрогла — на каменном полу-то… Сбитню горячего — вот чего мне нужно, и покрепче, чтобы горло продрал. Принеси-ка, Сидоровна, в горницу. Посижу там у печки — отойду.

Женщины заспешили в подклет, где была поварня с кладовыми. Любовь Иннокентьевна, прижимая к себе Аленку, повела ее наверх, в горницу. Аленка углядела мореного дуба дверь с кипенно-белыми костяными накладками — архангельской, надо полагать, работы.

Горница была убрана богато — большая высокая печь так и сверкала сине-зелеными кафлями, а по каждой кафлине — то травка с цветом, то птица-Сирин. Второе, что заметила Аленка, выпроставшись из-под шубы, — так это скатерть на ореховом столе, шитую цветами и птицами.

В святом углу был немалый иконостас, горели лампадки перед образами, а сама горница легкой синеватой дымкой душистого ладана как бы затянута — видно, в доме служили молебен.

Вдоль стен, меж лавками под суконными полавочниками, стояли богатые поставцы с серебряной и позолоченной посудой. В углах имелись сундуки, обитые прорезным железом. Всё было дорого, но в меру, лишняя челядь не суетилась, не подглядывала — и Аленка решила, что ее спасительница, скорее всего, из богатых купчих, не иначе — вдова, уж больно она вольно живет для мужней жены, всю ночь где-то проездила, никому отчета не дает, да и женщины о муже не обмолвились.

Любовь Иннокентьевна тяжело опустилась на скамью.

— Садись, девка, — велела она. — Что же с тобой делать, послушание ты мое?

— Отправь меня в какую ни на есть обитель, матушка Любовь Иннокентьевна, — попросила Аленка, не садясь, однако. — Век буду за тебя Бога молить.

— А своей ли волей ты в обитель идешь? — усомнилась купчиха. — Не спокаешься?

— Не спокаюсь. Я и раньше того хотела.

Любовь Иннокентьевна задумалась.

— Бога за меня молить — это ты ладно надумала. Только вот что, девка… Кто ты такова, как звать тебя — знать не знаю, ведать не ведаю, и ни к чему мне это… Ведь если я тебя в отдаленную обитель отправлю — всё одно придется тебе там назваться. А раз тебя искать станут, то ведь не только на Москве! По обителям тоже пошлют спросить…

Дверь в горницу — не та, что входная, а за печью, — открылась, на пороге встала старуха и, увидев Любовь Иннокентьевну, кинулась к ней, всплеснув широкими рукавами подбитого мехом лазоревого летника, видно, с хозяйкина плеча.

— Матушка, кончается! Кончается светик наш, отходит, отходит Васенька!..

— Не гомони! — оборвала ее Любовь Иннокентьевна. — Чего стала? Пусти!

И тяжелым шагом двинулась в спаленку, да так решительно, что дверные косяки, казалось, раздались, пропуская ее. Аленка поспешила следом. Старуха, шарахнувшись, привалилась к стенке за поставцом и мелко крестилась.

Купчиха присела на край большой кровати, на которой перинки, тюфячки и пуховички были так высоко постланы, что вскарабкаться на них она бы и не смогла без скамеечки, а просто сдвинула их локтем и боком, отчего они встопорщились и взгорбились.

— Васенька, а Васенька?.. — позвала она.

Из осененной пологом темной глубины никто не ответил.

— Сама здесь останусь, — сказала твердо Любовь Иннокентьевна. — Сама с ним буду. Более Бога молить, чем этой ночью, уже сил нет…

— Я с тобой, матушка Любовь Иннокентьевна, — и Аленка без приглашения села на приступочек внизу постели, сжалась у ног суровой купчихи как кошка нашкодившая — лишь бы не прогнали.

— Ну что же… — пробормотала та. — Соборовали тебя, Васенька… Глухую исповедь от тебя приняли… Миром помазали… Всё сделали, что надобно, так-то, Васенька… Более сделать ничего уж не могу… Прости, коли что не так… и я тебя во всем прощаю… по-христиански…

При этом она, отыскав в одеялах руку умирающего, выпростала ее и медленно гладила.

Потом, вспомнив про Аленку, строго поглядела сверху вниз и снова заговорила скорбно:

— Жениться ты собирался, Васенька… Не довелось мне женку твою на пороге встречать, в пояс ей поклониться… А уж как бы я детушек твоих баловала…

Вдруг она замолчала.

— Слышь, девка. Надумала я. Отвезут тебя в Успенский девичий монастырь, что в Переяславском уезде, в Александровской слободе. Не так чтоб далеко. Игуменья мне родня, мать Леонида. Скажешься купецкой вдовой. Что, мол, привез тебя из Тамбова на Москву племянник мой, Василий Калашников, тайно, потому что пошла за него без родительского благословеньица. Потом же Васенька за сыпным товаром ездил, в драку угодил и от раны скончался… И ты после него более замуж не пойдешь, а грех перед родителями замаливать будешь. Запомнила?