Читать книгу "Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин - Дени Дидро"

И она целовала мои глаза. – Исторгнуть жалобы и стоны из этих уст! – И она целовала меня в губы. – Затуманить печалью это прелестное и безмятежное лицо! – И она целовала меня. – Согнать румянец с этих щек! – И она гладила мои щеки и целовала их. – Обезобразить эту головку, вырывая волосы! Омрачить этот лоб тревогами! – И она целовала мне голову, лоб, волосы… – Осмелиться накинуть веревку на эту шею и раздирать острием бича эти плечи!

Она приподняла мой нагрудник и головной убор, расстегнула верх моего одеяния. Мои волосы рассыпались по голым плечам, моя грудь была наполовину обнажена, и она покрывала поцелуями мою шею, плечи и полуобнаженную грудь.

Тут я заметила по охватившей ее дрожи, по сбивчивости ее речи, по блуждающим глазам, по трясущимся рукам, по ее коленям, которые прижимались к моим, по пылкости и неистовству ее объятий, что припадок у нее не замедлит повториться. Не знаю, что происходило со мной, но меня охватил ужас: я вся дрожала, была близка к обмороку. Все это подтверждало мое подозрение, что болезнь ее заразительна.

– Матушка, в какой вид вы меня привели? Если кто-нибудь войдет…

– Останься, – просила она меня глухим голосом, – никто сюда не придет.

Но я старалась встать и вырваться от нее.

– Матушка, – сказала я ей, – поберегите себя, не то приступ вашей болезни снова повторится. Разрешите мне покинуть вас…

Я хотела уйти, хотела, – в этом сомнения нет, – но не могла. Я чувствовала полный упадок сил, ноги у меня подкашивались. Она сидела, а я стояла; она потянула меня к себе; я боялась на нее упасть и ушибить ее. Я села на край ее кровати и сказала ей:

– Матушка, не знаю, что со мной; мне дурно.

– И мне тоже, – ответила она. – Приляг, это пройдет, это пустяки.

В самом деле, настоятельница успокоилась, и я тоже. Мы обе были в изнеможении: я опустила голову на ее подушку, она склонила голову на мои колени и прижалась к моей руке. В таком положении мы оставались несколько минут. Не знаю, о чем она думала, я же ни о чем не могла думать: я была совершенно без сил.

Мы обе хранили молчание; настоятельница первая нарушила его и сказала:

– Сюзанна, судя по тому, что вы мне говорили о вашей первой настоятельнице, она, по-видимому, была вам очень дорога.

– Очень.

– Она любила вас не больше, чем я; но вы ее больше любили… Не так ли?

– Я была очень несчастна, она утешала меня в моих горестях.

– Но откуда у вас такое отвращение к монастырской жизни? Сюзанна, вы от меня что-то скрываете!

– Вы ошибаетесь, матушка.

– Не может быть, чтобы вам, такой очаровательной, – а вы полны очарования, дитя мое, вы даже сами не знаете, как оно велико, – не может быть, чтобы вам никто не говорил об этом.

– Мне говорили.

– А тот, кто говорил, вам нравился?

– Да.

– И вы почувствовали склонность к нему?

– Нет, нисколько.

– Как, ваше сердце никогда не трепетало?

– Никогда.

– Сюзанна, разве не страсть, тайная или порицаемая вашими родителями, причина вашей неприязни к монастырю? Доверьтесь мне, я снисходительна.

– Мне нечего доверить вам, матушка.

– Но все же скажите, что вызвало в вас такое отвращение к монастырской жизни?

– Сама эта жизнь. Я ненавижу весь ее уклад, обязанности, которые возлагаются на нас, затворничество, принуждение. Мне кажется, что мое призвание – в другом.

– Но почему вам это кажется?

– Потому, что меня гнетет тоска, я тоскую.

– Даже здесь?

– Да, матушка, даже здесь, несмотря на всю вашу доброту ко мне.

– Быть может, в глубине вашей души рождаются безотчетная тревога, какие-нибудь желания?

– Нет, никогда.

– Верю; мне кажется, что у вас спокойный нрав.

– В достаточной степени.

– Даже холодный.

– Возможно.

– Вы не знаете мирской жизни?

– Я мало ее знаю.

– Чем же она привлекает вас?

– Не могу сама себе уяснить, но, вероятно, в ней есть для меня какая-то прелесть.

– Не сожалеете ли вы о свободе?

– Конечно; а может быть, о многом другом.

– О чем же именно? Друг мой, говорите откровенно. Хотели бы вы быть замужем?

– Я бы предпочла замужество моему теперешнему положению. Это несомненно.

– Откуда такое предпочтение?

– Не знаю.

– Не знаете? Скажите мне, какое впечатление производит на вас присутствие мужчины?

– Никакого. Если он умен и красноречив, я слушаю его с удовольствием; если он хорош собой, это не ускальзывает от моего внимания.

– И ваше сердце остается спокойным?

– До сих пор оно не знало волнений.

– Даже когда их страстные взгляды ловили ваши, разве вы не испытывали…

– Иногда я испытывала смущение; я опускала глаза.

– И ваш покой не был нарушен?

– Нет.

– И страсти ваши молчали?

– Я не знаю, что такое язык страстей.

– Однако он существует.

– Возможно.

– И вы не знакомы с ним?

– Не имею о нем понятия.

– Как! Вы… А ведь это очень сладостный язык. Хотели бы вы узнать его?

– Нет, матушка, для чего он мне?

– Для того, чтобы рассеять вашу тоску.

– А может быть, он усилит ее. И к чему может послужить этот язык страстей, если не с кем говорить?

– Когда пользуешься им, то всегда к кому-нибудь обращаешься. Конечно, это лучше, чем такая беседа с самим собой, хотя и последнее не лишено прелести.

– Я ничего в этом не смыслю.

– Если хочешь, дорогое дитя, я могу выразиться яснее.

– Не надо, матушка, не надо. Я ничего не знаю и предпочитаю оставаться в неведении, нежели узнать то, что, быть может, сделает меня еще более несчастной. У меня нет желаний, и я не стремлюсь иметь такие желания, которых не смогу удовлетворить.

– А почему бы ты не смогла удовлетворить их?

– Да как же?

– Так, как я.

– Как вы? Но ведь в этом монастыре никого нет.

– Есть вы, дорогой друг, и есть я.

– Ну, и что же я для вас? Что вы для меня?

– Какая невинность!

– Вы правы, матушка, я очень невинна и предпочла бы умереть, чем перестать быть такою, какая я есть.

Не знаю, почему последние мои слова произвели на настоятельницу неприятное впечатление; лицо ее вдруг изменилось, она стала серьезной, пришла в замешательство. Рука ее, которая лежала на моем колене, перестала его сжимать, потом она совсем убрала руку. Глаза ее были опущены.

– Что случилось, матушка? – спросила я ее. – Или у меня сорвалось какое-нибудь слово, обидевшее вас? Простите меня. Я пользуюсь свободой, которую вы сами мне предоставили. Я не взвешиваю того, что говорю вам, и даже если б я взвешивала свои слова, я бы иначе не выразилась, а может быть, сказала бы что-нибудь еще более неуместное. Предмет нашей беседы так чужд мне! Простите меня…

При последних словах я обвила руками шею настоятельницы и прильнула головой к ее плечу. Она порывисто меня обняла и нежно прижала к себе. Так мы оставались несколько минут. Затем, обретя спокойствие, она с обычной сердечностью спросила:

– Сюзанна, вы хорошо спите?

– Прекрасно, – ответила я, – особенно в последнее время.

– И скоро засыпаете?

– Обычно довольно скоро.

– А когда вы засыпаете не сразу, о чем вы думаете?

– О моей прошлой жизни, о той, которую остается прожить; молюсь Богу или плачу – всего не перескажешь.

– А утром, когда вы рано просыпаетесь?

– Я встаю.

– Вы сразу встаете?

– Сразу.

– Не любите помечтать?

– Нет.

– Понежиться на подушке?

– Нет.

– Насладиться теплотой постели?

– Нет.

– Никогда?..

Она остановилась на этом слове, и не без основания. То, о чем она собиралась спросить меня, было дурно, и возможно, что я поступаю еще хуже, передавая это вам, но я решила ничего не утаивать.

– У вас никогда не являлся соблазн полюбоваться своей красотой?

– Нет, матушка. Я не знаю, так ли я хороша, как вы находите; но если бы я и была красива, то мною должны были бы любоваться другие, а не я сама.

– А у вас не являлась мысль провести рукой по этой чудесной груди, по бедрам, по животу, по этому крепкому телу, такому нежному и белому?

– О, никогда. Ведь это грешно, и если бы это случилось, я не знаю, как бы я в этом созналась на исповеди…

Не помню, о чем еще у нас шел разговор, как вдруг пришли доложить настоятельнице, что ее ожидают в приемной. Мне показалось, что посещение это ее раздосадовало и что она предпочла бы продолжать нашу беседу, хотя мы болтали о таких пустяках, что о них не стоило жалеть. Мы расстались.

Никогда еще община не переживала таких счастливых дней, как со времени моего вступления в монастырь. Казалось, что сгладились все неровности характера настоятельницы. Говорили, что