Читать книгу "Игра в «Городки» - Юрий Николаевич Стоянов"

«Кумпарси-ту», он выл во весь голос уже оттуда. Его попытки вернуться на сцену не увенчались успехом. Он делал шаг навстречу оркестру, встречался глазами с улыбающимся по роли Папой, воспринимал его улыбку на свой счет и снова начинал выть. К вою добавился еще и кашель, заглушающий звук аккордеона.

Перед антрактом я успел «обработать» нашу буфетчицу Валю, и когда Володя в закулисном буфете заказал себе котлету с пюре, она спросила:

— Вам с соусом?

— А с каким? — поинтересовался Горобенко.

— А у нас теперь только «Анкл Бенс»! — ответила Валя.

Горбенко убежал выть в комнату оркестра. А когда все подутихло и слегка подзабылось, на одном из спектаклей к нему подошел вахтер с нашей проходной и передал небольшую, красиво упакованную коробочку с надписью

«Владимиру Горбенко». Он открыл ее, и там, естественно, оказалась банка «Анкл Бенс». Каюсь, моя работа…

После этой истории Володя стал избегать меня и проходил в театр через зрительское фойе, поднявшись на третий ярус, а оттуда по черной лестнице в свою музыкантскую каморку. У Горбенко образовалась стойкая «реакция на Стоянова». Мне уже не надо было никак шутить, подкалывать его или готовить какие-то розыгрыши. Он реагировал на меня как такового. На сам факт моего существования. Стоило мне появиться в любом месте рядом с ним — и у него начиналась смеховая истерика.

Если рассудить здраво, то ничего особенно смешного я ведь не делал. И шутки, которыми я окружал Володю, объективно не были такими уж остроумными. Просто сцена все очень обостряет. В жизни, может, и не смешно, а во время спектакля иному палец покажи, он и помрет со смеху…

Я продолжал веселить себя и театр, но «фактор Стоянова» в жизни Горбенко стал известен зав. музыкальной частью Семену Ефимовичу Розенцвейгу. Семен Ефимович сделал вывод, что случай клинический, и решил познакомить Горбенко с известным психотерапевтом… Прошло какое-то время. Я сидел у мужской гримерной и трепался о чем-то с другими артистами. Вдруг в конце нашего знаменитого длинного коридора появился Владимир Горбенко и уверенно направился в мою сторону. Все замерли. Он подошел ко мне, подчеркнуто по-деловому пожал руку, серьезно поинтересовался: «Как дела?» Я обалдел и молчал. Тогда он сочувственно потрепал меня по плечу и сказал:

— До встречи на сцене! — и уже обращаясь к остальным, добавил: — Всем хорошего спектакля!

Он двинулся в обратную сторону, прошел метров десять, развернулся, сказал: «Да. Теперь вот так!», щелкнул по-гусарски каблуками и гордо удалился…

Спектакль для меня прошел абсолютно бессмысленно.

Я с робкой надеждой вяло пытался шутить, но Горбенко стойко держал удар, брезгливо-снисходительно посматривал на меня и только один раз проронил: «Бес-по-лез-но!»

И все… Мое дальнейшее существование в театре потеряло для меня всякий смысл! В репертуаре я был занят в основном в эпизодах и в массовке, но это уязвлявшее мое самолюбие гнетущее прозябание так весело скрашивал Володя Горбенко! Я шел в театр с радостью, с ожиданием интриги:

«Что сегодня выдаст Горбенко?! Чем мы поднимем адреналин?» И все это у меня украл какой-то психотерапевт! Погасил свет в моем театральном окошке! Подонок! Накручивая себя, я уже был близок к полному оправданию Сталина в «деле врачей-убийц»!

После спектакля скрипач Володя Баршевич рассказал всем, «по большому секрету», естественно, как проходило исцеление Горбенко. Оно не было медикаментозным, то есть обошлось, слава богу, без транквилизаторов и нейролептиков. Упор был сделан на аутотренинг, или самовнушение. По совету врача Горбенко взял у нашего фотохудожника Бори Стукалова мою фотографию. Такую же, как висела в фойе театра. Он закрепил ее дома напротив кровати и несколько раз в день проделывал следующее упражнение. Глядя на мое лицо, он медленно внушал себе:

— Я лежу на берегу моря. Я полностью спокоен. Я счастлив. Легкий ветерок касается моих волос. Я нахожусь под защитой Вселенной. Моя жизнь соткана из гармонии и успеха. Ничто и никто не смогут разрушить их. И даже этот бездарный артист, который сейчас смотрит на меня и пытается рассмешить, — он тоже не сможет! Каждый день он подкарауливает меня, чтобы покуражиться надо мной и сделать себе хорошо, а мне больно. Почему же я смеюсь? Ведь он совсем не смешной, а скорее жалкий. Смазливая физиономия невостребованного комика — вот кто смотрит на меня!

Ему нужно соболезновать, а не идти на поводу его бездарных шуток. Я вижу эту же фотографию, но уже не в моей комнате, а на скромном памятнике, на дешевой эмали, на задворках Мартышкинского кладбища под Ломоносовом.

И я приношу ему две гвоздики. И впервые я не смеюсь, глядя на него, а плачу. Ведь жалко человека, который останется в памяти коллег только тем, что изводил талантливого музыканта. Спи спокойно, Юра. Я прощаю тебя!..

Горбенко поинтересовался у психотерапевта, можно ли закончить аутотренинг словами «Будь ты проклят!» или «Чтоб тебя никогда больше за границу не взяли!», но врач запретил, так как это могло вызвать у его подопечного «неоправданные ожидания».

Желая объяснить Володе всю серьезность его положения, доктор привел ему хрестоматийный пример из истории его заболевания. Исторический. Что был, дескать, в третьем веке до нашей эры такой древнегреческий философ Хрисипп. Однажды он угостил своего осла вином, а затем умер от смеха, наблюдая, как пьяный осел пытаеся есть инжир с дерева. Горбенко живо представил себе эту картинку, начал выть, хрюкать и кашлять и чуть не повторил судьбу древнего грека!

К моей фотографии в его спальне пришлось добавить еще одну — снимок посмертной маски философа Хрисиппа…

Не успел Баршевич окончить живописать историю излечения Горбенко, а я уже знал, что делать. Фотография — вот ключевое слово! ФОТОГРАФИЯ! О, да!

На следующий же день я поехал в Гостиный Двор и на Думской линии нашел кабинку с автоматом моментального фото…

Наконец настал день долгожданного спектакля «Смерть Тарелкина». Это — опера-фарс Александра Колкера, в которой драматические артисты поют. Ну, не как оперные, конечно, но не стыдно. В оркестровой яме располагался настоящий оркестр. Наших музыкантов не хватало. Приглашали из других коллективов. Аккордеонист, баянист, пианист и валторнист Владимир Горбенко в этом составе почему-то играл на ударных: литаврах, ксилофоне, треугольнике, колокольчиках и тарелках. Его место в яме было крайним справа, если смотреть со сцены. А у меня были две рольки — чиновника в департаменте и полицейского Шаталы. Пусть не на первом плане, но почти весь спектакль на сцене. В кино есть очень точная формулировка для таких ролей — «Окружение артиста». Вот я все время кого-то и окружал…

Я пришел на спектакль за