Читать книгу "Всеобщая история чувств - Диана Акерман"

Татуировки

Среди многочисленных искусств, связанных с необратимыми изменениями кожи, пожалуй, самым древним и интересным является татуировка. Искусство это кочевало по торговым путям между странами и континентами. Земледельцы неолитической эпохи наносили на лица татуировки в виде трезубцев, татуировки были у певиц, танцовщиц и проституток в Древнем Египте. В 1769 году капитан Кук отметил в своем путевом дневнике, что на Таити и мужчины, и женщины изукрашены татуировками (видимо, само это слово произошло от таитянского «та-тау», что и означает «делать рисунок на коже»). Татуировки были у Георга V, Николая II и леди Рэндольф Черчилль, а также у множества помешанных на сувенирах американцев и светских дам Викторианской эпохи, желавших на всю жизнь окрасить губы. Новозеландские маори практиковали особенно сложные татуировки; Терри Ландау писал в книге «О лицах» (About Faces):

[У них есть] сложная техника татуировки под названием «моко». Один путешественник описал вождя племени, гордившегося тем, что у него не осталось ни одного клочка нераскрашенной кожи: даже губы, язык, десны и нёбо были полностью татуированы.

Японская татуировка иредзуми – это серьезное народное искусство, сопоставимое с пейзажной живописью и икебаной; знаменитые мастера татуировки до сих пор творят свои шедевры, похожие на картины Шагала. Татуировки иредзуми могут покрывать чуть ли не все тело и бывают и изящными, и гнусными, и волшебными, и влекущими, и чувственными, и трехмерными, и пробуждающими размышления, и гнетуще мрачными.

Татуировки придают внешней оболочке человека уникальность, выражают его тайные мечты, украшают магическими знаками Альтамиру плоти[36]. Но это еще и один из способов саморазрушения – обширно татуированная кожа теряет способность нормально дышать; к тому же чернила бывают ядовитыми. Люди с татуированными лицами, кистями рук и головами выбрали для себя в некотором роде отлучение от респектабельного общества, и нет ничего удивительного в том, что в Японии основная часть татуированных находится не в ладу с законом. Мастера-татуировщики часто помогают токийским полицейским опознавать трупы. Человек с татуировкой, изображающей одну цельную композицию, продиктованную очертаниями тела и представлениями о собственной персоне, заставляет задуматься о символах, украшениях и индивидуальности. Фотограф Сэнди Феллман в книге «Японская татуировка», содержащей сорок шесть поляроидных фотографий почти в натуральную величину, объясняет свое пристрастие к татуировкам склонностью к парадоксам. Он говорит о «красоте, созданной жестокостью», о «силе, дарованной за повиновение», о «прославлении плоти как составляющей духовности».

Если жители Запада завещают после смерти использовать свои органы для благотворительности, то японцы, украшенные произведениями знаменитых татуировщиков, жертвуют кожу в музеи или университеты. В Токийском университете хранится три сотни таких шедевров, оправленных в рамочки. Посещение подобной экспозиции должно наполнить душу ужасом и восхищением: это же потрясающе – видеть столько жизней, растянутых, истыканных иголками и расцвеченных чернилами, столько людей, пожелавших превратиться в одно эстетическое высказывание.

Боль

В известном кинофильме «Лоуренс Аравийский» среди однообразных панорам песчаной пустыни выделяется эпизод, который можно назвать квинтэссенцией мачизма: Т. Э. Лоуренс держит ладонь над огоньком свечи, пока плоть не начинает шипеть. Спутник, попробовавший повторить то же самое, скрючился от боли и, прижимая к груди обожженную руку, возопил:

– Неужели тебе не больно?

– Больно, – холодно ответил Лоуренс.

– Тогда в чем хитрость-то?

– Хитрость в том, – ответил Лоуренс, – чтобы не обращать внимания на боль.

Одна из великих загадок биологии – это субъективность восприятия боли. Способность выдерживать боль зависит в значительной степени от принадлежности к той или иной культуре и традициям. Многие солдаты терпели боль от ужасных ран и даже не просили морфия, хотя в мирное время обязательно потребовали бы обезболивающего. Люди, отправляющиеся в больницу на операцию, как правило, сосредоточиваются на боли и страданиях, тогда как солдаты, или святые, или другие мученики думают о чем-то более благородном и важном для себя, и это рассеивает ощущение боли. Все религии учат своих приверженцев тому, что через познание боли лежит кратчайший путь к духовному очищению. Мы приходим в этот мир с одним-единственным коротким словом «я», и отдать это «я» в священном исступлении – как раз и есть то экстатическое восприятие боли, которого требует религия. Когда факир бежит по горящим углям, его кожа начинает тлеть; вы обоняете запах горящего мяса, а он просто не чувствует боли. Несколько лет назад моя мать видела на Бали мужчину, который, войдя в транс, вынимал руками из костра раскаленные докрасна пушечные ядра и уносил их в сторону. Медитативные практики и биологическая обратная связь показывают, что сознание может научиться преодолевать боль. Это проявляется, в частности, в минуты кризиса или экзальтации, когда сосредоточенность на чем-то внешнем, кажется, отвлекает сознание от тела, а тело – от страдания и времени. Конечно, существуют и такие люди, которые ищут боль именно для того, чтобы терпеть ее. В 1989 году я прочла о новом безумном развлечении, появившемся в Калифорнии: преуспевающие бизнесмены стали посещать воскресные занятия по хождению по горящим углям. Люди всегда стремились заставить тело делать то, что ему не по силам. В человеческой душе есть часть, которая засекает время и следит за погодой. Нам недостаточно знать, насколько быстро можно бегать, сколько времени можно не дышать, сидя под водой, – мы еще и хотим регулярно проверять эти пределы, чтобы увидеть, удалось ли продвинуться дальше. Зачем? Что нам с того? Человеческое тело прекрасно и чудесно, выталкивает ли оно над головой 135-килограммовую штангу, переплывает Ла-Манш или выдерживает целый год ежедневных поездок в метро. С антропологической точки зрения, мы стали тем, кто мы есть, благодаря умению находить кратчайшие эволюционные пути для приспособления к окружающей среде; с самого начала мы шли непростой дорогой, отыскивая награду за наградой. Поэтому неудивительно, что нас влекут викторины и лотереи, платежные чеки и премии. Но мы постоянно проверяем пределы, поставленные нашим умственным способностям, и неустанно раздвигаем их. В начале восьмидесятых я год проработала футбольным журналистом и изучала виртуозную работу ног Пеле, Франца Беккенбауэра и, пожалуй, всех остальных легендарных звезд, которых нью-йоркский «Космос» собрал со всего мира за баснословные суммы в американской валюте. Подумайте, какой вид спорта вам больше всего нравится, а теперь представьте себе, что все лучшие игроки, какие только есть в мире, собраны в одной команде. Меня интересовали ритуальное насилие в спорте, психология игры, заколдованный круг поля, непринужденное красноречие ног, спектакль, в ходе которого антрополог наблюдает, как двадцать два полураздетых мужчины под палящими солнечными лучами носятся по газону, пытаясь загнать в сетку добычу в виде мяча. Динамичность и грациозность футбола обладают многогранной привлекательностью, и я хотела как можно глубже проникнуться атмосферой этой игры для романа, который писала. Я с изумлением узнала, что нередко игроки лишь в перерыве между таймами, а то и после игры узнают, что получили серьезную травму, причиняющую жуткую боль. Во время матча им не до боли, а вот когда игра закончена и можно позволить себе роскошь страдания – тогда боль заявляет о себе громогласно, как полуденный заводской гудок.