Читать книгу "Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн"

Во время визита в Париж Эва, похоже, рассчитывала, наконец, преодолеть ту неуверенность в себе, которая доставляла ей столько огорчений. Он представлялся важным испытанием, поскольку, с каким бы презрением она ни высмеивала «дегенеративных» олигархов и их культуру, она не была свободна от страха перед ними: она бы не стремилась с такой неумолимой страстью уничтожать их, если бы не боялась. А теперь ей предстояло отправиться в главную твердыню их культуры – ведь Париж был родным домом для многих богатых аргентинцев и там жило много их друзей. Более того, Париж испокон веку считался законодателем моды; он оказывал на моду Буэнос-Айреса больше влияния, нежели любой другой город мира, и это, возможно, заставляло ее испытывать некоторые сомнения, возможно, что и неосознанные, даже в той сфере, где она до сих пор чувствовала себя в полной безопасности: по крайней мере, Эва приберегала свои лучшие туалеты вовсе не для Мадрида, где ее так пышно принимали. Она сохранила их для Парижа, хотя и не чувствовала уверенности в том, что там ее признают.

Ей не стоило так волноваться. Если французы оказались и не столь почтительны, как ей хотелось бы, они, во всяком случае, отдали дань восхищения ее красоте (чего она страстно желала). В Испании она была символом; во Франции она стала женщиной – даже если французы не забывали о том, что это женщина, которая может ссудить их хлебом. В Испании она дарила свою щедрость в «чистых домах, где люди счастливо улыбаются»; в Италии бедняки кричали под ее балконом «Abbiamo fame!» и попадали за решетку; но во Франции на официальном банкете ей подали грубый хлеб из муки и отрубей, чтобы напомнить о нужде народа. Французы не слишком-то верили, что ее присутствие в Ке-д'Орсе было так уж необходимо для подписания соглашения о займе в шесть миллиардов песо (посол Аргентины вполне мог подписать документ), однако они видели перед собой красивую женщину, которая хотела верить, что она незаменима в государственных делах, и сочли бы себя последними людьми, если бы отказались подыграть ей. Надо сказать, при всем том во Франции ее фотографии и статьи о ней вовсе не красовались на первых полосах газет. В их собственной стране никакая женщина не могла обрести даже доли той власти, которой обладала Эва, и французам было трудно воспринимать ее всерьез. Но если Эва и не завоевала их глубокого уважения, она, с того самого момента, как ее самолет приземлился на французской земле, пользовалась всеобщим вниманием. Министр иностранных дел Бидо, который явился в аэропорт Орли, чтобы встретить ее, окинул ее сияющим, откровенно удивленным и одновременно восхищенным взглядом и тут же почтительно склонился, чтобы поцеловать ей руку.

И только на приеме в Cercle d'Amerique Latine[17] Эва почувствовала должное уважение публики. Там присутствовали дипломаты стран Южной Америки, которых ей по очереди представили: они по крайней мере понимали, что отношение, которого требовала к себе Эва, сводилось не только к признанию ее женского очарования. По этому случаю Эва нарядилась в свой самый роскошный костюм: платье из золотой ткани обтягивало ее фигуру, словно русалочья кожа, золотая шелковистая вуаль была наброшена на ее блестящие накрученные волосы цвета пшеницы, в ушах, на шее, запястьях и пальцах – повсюду, где только можно, – и на золотых сандалиях переливались сияющие каменья. Неудивительно, что латиноамериканские дипломаты, которых ей представляли, обращались с ней так, словно она была особой королевской крови, женщины же отступали на три шага и склонялись в поклоне. Но позже, после полуночи, когда Эва отправилась поужинать в ресторан «Пре Каталан» в Булонском лесу, несдержанные парижане целыми группами вскакивали на столы, чтобы бросить взгляд на эту потрясающую даму в золотом платье, и вслух выражали ей свое обожание в самой что ни на есть восторженной и неуважительной манере. Более того, те люди, которым поручили развлекать ее, похоже, совершенно не понимали всей серьезности ее миссии и ожидали, что она, как и любая другая женщина, будет веселиться в ночных клубах и посещать салоны модельеров. Кутюрье, собравшиеся в отеле «Ритц», где она остановилась, готовы были в любой момент бросить к ее ногам все свои коллекции, если только они ей понравятся; но Эва объявила им, что в Париже у нее чрезвычайно важные дела и что она не вправе тратить время на туалеты. Может быть, даже при всей своей жадности Эва наконец пресытилась, но более вероятно, что именно здесь в Париже у нее родилась новая и весьма странная навязчивая идея.

У женщины, которая относится к собственной персоне со всей серьезностью, в Париже многое вызывало раздражение. В ночном клубе, который она посетила с друзьями, фокусник из шоу презентовал ей букет; видимо, здесь настал конец его артистической карьере, потому что оскорбленная Эва поднялась и вышла. Еда в «Ритце» была не в ее вкусе и, кроме того, слишком калорийной, в то время как Эве приходилось следить за фигурой, и она даже посылала на кухню одну из своих горничных, чтобы объяснить шеф-повару, как и что для нее готовить. Можете себе представить, с какой любезностью воспринял мсье шеф-повар подобные указания! И хотя в Париже было жарко, парижане не следовали латиноамериканскому обычаю закрывать от солнца окна ставнями. Но похоже, самое неприятное заключалось в том, что богатые аргентинцы, живущие в Париже, и даже те, которые остановились в том самом отеле, не выказывали Эве знаков уважения. Жара, усталость и досада – это было уже чересчур; одна только усталость могла бы свалить женщину и покрепче, чем Эва, и однажды вечером, возвратившись в отель, она упала в обморок. Программу поездки снова сократили; Эва отказалась от визита в Лувр, и отцу Бенитесу пришлось заменить ее там, где встречи проходили на открытом воздухе. Она покинула Париж и на несколько дней отправилась отдохнуть в поместье Альберто Додеро в Биарицце. Но отдыхать она не могла; расслабиться, на мгновение сделать паузу в своем восхождении к вершине – значило вновь соскользнуть обратно, в безвестность. Она отправилась в марш-бросок по французской Ривьере, а оттуда – в Швейцарию.

Там ее ждал самый неуважительный прием; Швейцария не была такой голодной страной, как Испания, Италия или Франция. Когда президент отъезжал вместе с ней от вокзала в Берне, в стекла их автомобиля полетели камни. Позже, и это было менее опасно, но, наверное, более оскорбительно, ее забросали помидорами, забрызгав ей платье. Оба раза Эва сидела бледная, внешне спокойная и полная ярости. Ей принесли официальные извинения; злодеи – парочка фанатиков-коммунистов, несомненно, они уже за решеткой. Она не стала просить об их освобождении, а в самом дурном настроении сократила свой визит и отправилась на пару дней в Сент-Мориц.

Эва не могла наслаждаться даже самыми яркими чествованиями, подогревающими ее гордость, без того чтобы каждую минуту не думать о делах на родине. Они с Пероном вели долгие полуночные беседы по трансатлантическому телефону. Некоторые уверяют, что они использовали высокочастотный микроволновый радиопередатчик, который невозможно было прослушать, но оппозиция заявляла, что она регулярно перехватывает их разговоры. Якобы он умолял ее вернуться – и вправду он выказывал признаки нервозности, когда она была далеко, – а она упрекала его за внимание к одной очаровательной девушке, которую Эва совсем недавно короновала как королеву виноградного праздника на севере. Всерьез ли ее это заботило или нет – а большой заботой это быть не могло, поскольку Эва всегда обладала способностью убирать с пути любую соперницу так же легко, как иной разгоняет в реке плотву, – но причина для оправданного беспокойства тоже имелась: военные, поддерживавшие Перона, давили на него, чтобы он заставил свою жену отойти от общественной жизни. Впрочем, похоже, сам Перон был встревожен больше, чем она, несмотря на то, что Эва объясняла свое нежелание посетить Англию тем, что ее призывают домой срочные дела, в действительности в ее возвращении не ощущалось никакой поспешности. Видимо, поездка в Европу придала ей высокомерия и уверенности в себе, которых ей не хватало.