Читать книгу "Лорд Байрон. Заложник страсти - Лесли Марчанд"

Долгожданный обед в доме Роджерса состоялся 4 ноября. Кроме Мура, там был Томас Кэмпбелл, автор «Радостей надежды» и «Гертруды из Вайоминга». Вероятно, Байрон с трудом мог сдержать волнение, когда вошел в комнату, поскольку Роджерс, который был старше его на двадцать пять лет, и Кэмпбелл являлись единственными современными писателями, кроме Гиффорда, о которых Байрон лестно отозвался в «Английских бардах…». Их, в свою очередь, поразила внешность молодого лорда, и они были польщены его почтением.

Гостям пришлось пережить несколько неловких минут, потому что Байрон был на строжайшей диете, состоявшей из сухих бисквитов и содовой воды, и, поскольку в доме Роджерса этого не оказалось, пообедал размятым картофелем, сбрызнутым уксусом. Однако когда разговор коснулся литературы, Байрон оживился и очаровал своих новых знакомых. Особенно поладил он с Муром, который позднее вспоминал: «С момента нашей первой встречи нечасто выдавался день, когда мы с лордом Байроном не виделись, и наше знакомство переросло в искреннюю дружбу так быстро, как редко случается».

Байрон тоже был доволен новыми знакомцами, которые оказались не какими-нибудь вульгарными писаками: впервые в жизни он на равных беседовал с теми, кого считал цветом литературы Англии. Однако, когда он попытался привести на встречу своих друзей, результат оказался неожиданно плачевным. Во время обеда с Муром и Роджерсом Ходжсон «напился и вел себя отвратительно». Байрон объяснил Хобхаусу, что друг Ходжсона, преподобный Блэнд, «из-за проститутки вызвал на дуэль офицера драгун; понадобилась помощь Ходжсона, который вовремя вмешался, чтобы предотвратить кровопролитие и потерю места Блэндом. Блэнд безумен, безумен, словно белены объелся, страшный, тощий, как олень во время гона, и все из-за дряни, которая не стоит и гроша. Она вульгарная проститутка, как уверил меня драгун, и тем не менее Блэнд хочет жениться на ней. Ходжсон хотел жениться на ней, офицер хотел жениться, ее первый соблазнитель хотел жениться (семнадцать лет назад). Я видел этот феномен и оценил ее на семь шиллингов».

Неудивительно, что Мур, который, можно сказать, вылез из грязи в князи, поднявшись с весьма низкой ступени (его отец был дублинским бакалейщиком – занятие, наиболее презираемое мещанами) до лучших гостиных Лондона, считал друзей Байрона ниже себя.

Новые друзья дали Байрону творческий импульс. Он писал Хобхаусу: «Роджерс – один из самых превосходных и скромных людей, а Мур – воплощение совершенства». Однако Байрон по-прежнему оставался верен старым друзьям, даже подшучивая над ними, как над Уэбстером. «Его жена очень хорошенькая, и я ошибусь, если не скажу, что пять лет спустя он начнет думать так же. Знаю, что люди склонны к преувеличению, но мне кажется, что она относится к нему с долей презрения, хотя осмелюсь сказать, что, возможно, это всего-навсего выдумка женоненавистника. Сейчас Уэбстер счастливейший из смертных и попросил меня сходить с ними на трагедию, чтобы посмотреть, как плачет его жена!»

Но несколько дней спустя Байрон мрачно писал Ходжсону: «Сегодня священный день отдохновения, который я никогда не провожу за приятными занятиями, как было возможно в Кембридже. Но даже там звук органа навевает на меня печальные воспоминания». Байрон услышал песню, напомнившую ему об Эдлстоне, после чего написал еще одну поэму «К Тирзе»: «Прочь, прочь печальные звуки». Об этом он теперь стремился забыть. «У меня много планов, – писал Байрон, – иногда я опять подумываю о возвращении на Восток и о моей милой Греции».

А пока он с упоением вращался в лучших литературных кругах столицы. Он писал Ходжсону: «Кольридж нелестно отозвался о «Радостях надежды» и о прочих радостях. Мистер Роджерс присутствовал при этом и слышал, как оратор делал ему косвенный выговор. Мы собираемся встретиться и послушать о новом искусстве поэзии в понимании этого раскольника…» 15 декабря Байрон писал своему другу, Харнессу: «Завтра я обедаю с Роджерсом и буду слушать Кольриджа, который, кажется, сейчас неистовствует». Еще учась в Хэрроу, Байрон полюбил театр и теперь опять вернулся к своему былому увлечению. Он видел миссис Сиддонс и слышал Кэмбла в «Кориолане»: «Он был великолепен и играл превосходно».

19 декабря Байрон уехал в Ньюстед. Он пригласил Мура, который не мог поехать, и взял с собой Ходжсона и Харнесса. Сейчас Байрон не был настроен буйствовать, как с Хобхаусом и Мэттьюзом. Целыми днями они занимались литературой, а встречаясь вечерами, дружески спорили о поэзии и религии. Молодой Харнесс с восторгом слушал, а более умудренный опытом Ходжсон «с судейским жаром и трогательной серьезностью, причем часто у него выступали слезы на глазах, пытался склонить Байрона к истинной вере».

Однако Байрону эти скучные вечера скрашивали другие комнаты аббатства. Среди слуг были три красивые девушки, которых Байрон привез в Ньюстед в сентябре. Его фавориткой стала теперь Сьюзан Вон, уроженка Уэльса, о которой он писал Хобхаусу: «Сейчас я опять влюблен». Перед отъездом Байрона в Лондон 11 января 1812 года Сьюзан, как он думал, уже достаточно доказала ему свою верность.

По письмам видно, что она была малообразованной и неостроумной, зато ее переполняли жизненные силы и желание угодить. «Да, – писала она, – когда я стану чинить твои рубашки, мне будет очень хорошо. Я люблю и всегда буду любить все, что принадлежит тебе. Как ты можешь в этом сомневаться, милый друг?» Но скоро тон ее писем стал тяготить Байрона, потому что ему стало ясно, насколько все были осведомлены об их связи. Очевидно, Сьюзан была няней маленьких сыновей Флетчера. Она писала: «Ты, конечно, не забыл той ночи, когда пришел в нашу комнату: я была в постели, а ты запер дверь… Он (Джордж Флетчер) сейчас со мной наверху. Он серьезно глядит на меня и говорит: «Неужели, Сьюзан, ты забыла, как лорд Байрон приходил к тебе в постель? Неужели ты не помнишь, как он положил руку тебе на грудь? Неужели ты забыла, как он целовал тебя?»

Однако рассказы Раштона и Люси, которые ревновали к новой фаворитке, вскоре убедили Байрона, что Сьюзан, несмотря на все ее заверения, была неверна ему. Никогда еще ему не случалось быть обманутым девчонкой, к которой он испытывал такие сильные чувства. Он написал ей последнее письмо: «Можешь торжествовать, что обманула меня и сделала меня несчастным. Ты оказалась на моем пути, я подобрал тебя, любил, пока ты не стала недостойной, и теперь расстаюсь с тобой с некоторым сожалением и без гнева. Не забывай, что из-за своей неверности ты лишилась друга, которого ничто другое отвратить не могло». Сьюзан вдохновила Байрона по меньшей мере на четыре стихотворения, которые он никогда не издавал и где, как обычно, откровенно описывал свои чувства. Его боль была настоящей, но он уже понимал, что, «если бы твоя любовь и пережила сегодняшний день, моя бы умерла завтра».

В минуты разочарования Байрон во всем винил свой физический недостаток. «Я не виню ее, – говорил он Ходжсону, – всему причиной мое собственное тщеславие, когда я воображал, что такого, как я, можно любить». Хобхаусу он писал: «Я разогнал свой гарем за неверность и ссоры». Воспоминание о Ньюстеде стало невыносимо. В порыве разочарования Байрон опять обратился к думам об Эдлстоне. Он признавался Ходжсону: «Мне кажется, единственным человеком, который искренне и преданно любил меня, был тот, кого я знал в Кембридже, и никто мне его не заменит… Я испытываю почти радость, когда тот, кого я люблю, умирает молодым, потому что мне было бы невыносимо смотреть, как он состарится и изменится». Байрон всегда спасался мыслями о прошлом. «Весной 1813 года, – заявил он однажды, – я покину Англию навсегда… Ни мои привычки, ни склад ума не станут лучше от здешних традиций и климата. Я найду утешение в том, что постараюсь стать хорошим восточным ученым. Я приобрету поместье на одном из этих прекрасных островов и время от времени буду ездить посмотреть на красоты Востока».