Читать книгу "Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной - Юлия Вознесенская"

На другой день после возвращения из Парижа Константин Каменев в сопровождении инспектора Миллера посетил морг и опознал труп своей жены Натальи Каменевой. Как ни старался он держать себя в руках, но, увидев мертвое лицо жены, вдруг заплакал как ребенок, навзрыд. Инспектор отнесся к нему с полным пониманием, поспешил взять его под руку и поскорей вывести из страшного места. Что не помешало ему, впрочем, тут же отвезти Каменева в другое, тоже не очень приятное место — в полицейское управление на допрос.

Апраксина уже поджидала их в кабинете Миллера: она была представлена ему как переводчик и консультант, и Каменеву было предложено провести допрос по-русски, на что он с благодарностью согласился. На графиню Каменев не обратил особого внимания: более того, у Апраксиной сложилось впечатление, что он ее не узнает и имени ее не помнит. Он был совершенно выбит из колеи и едва понимал вопросы, которые ему задавались. Она предупредила его, что некоторые вопросы инспектора у нее записаны заранее, — он равнодушно пожал плечами. Сначала шли обычные вопросы о месте проживания и социальном положении. Каменев с видимым трудом собирался с мыслями и то и дело доставал платок, вытирал глаза и деликатно сморкался. Его зеленовато-серые глаза, опушенные длинными мокрыми ресницами, были красными от слез. Он часто моргал и, взглядывая на Миллера, близоруко щурился.

— Вы носите очки, господин Каменев? — как бы между прочим вдруг спросила его Апраксина. Он впервые поднял на нее глаза.

— Вообще-то да, ношу. Но я сломал их перед поездкой в Париж, и теперь придется заказывать новые. Одно к одному…

Апраксина коротко взглянула на Миллера — тот едва заметно пожал плечами и улыбнулся: он, конечно, вспомнил, как она определила близорукость Каменева по стоптанным подошвам ботинок. Графиня скромно и многозначительно потупилась.

Каменева попросили рассказать, как они с женой оказались в Германии. Каменев рассказал, что мечтали об эмиграции они уже очень давно, но из провинции — он сказал «из глубинки» — выехать было почти невозможно, а жили они в городе Кривой Рог. Почти пять лет они с женой были «в отказе», разрешения на выезд им не давали без объяснения причин. Оба потеряли хорошую работу, рассорились с родственниками, почти все друзья от них отошли. Чтобы легче добиться эмиграции, они переселились в Ленинград. Но и там дело не двигалось до тех пор, пока не появился Горбачев с его «перестройкой», и наконец они осуществили свое давнее намерение.

— Как вы полагаете, существуют какие-нибудь причины, которые могли бы навести вашу жену на мысли о самоубийстве? — задал вопрос Миллер, и Апраксина его перевела.

— Да, существуют, и в ее смерти виноват только я, — сказал Каменев, и оба детектива отметили, что впервые за весь допрос голос его прозвучал уверенно и твердо.

— Но, позвольте, вас же не было в это время в Мюнхене? — сказал Миллер.

— Да, не было. Но это не существенно.

— Объясните, — предложил Миллер.

— Видите ли, — сказал Каменев в глубоком раздумье, объясняя как бы самому себе, а не допрашивающим, — если даже кошку перевезти с одной квартиры на другую, она будет, по крайней мере в первое время, тосковать и отказываться от еды, а если ее выпустить за дверь — начнет искать дорогу домой, в старое жилище. Если кошкам свойственна ностальгия, так что же говорить о людях? Моя жена в принципе никогда не была готова к эмиграции, и ей, бедной, пришлось выбирать между родиной, привычным образом жизни, привычными связями и любимым мужем. Да, у пас был счастливый брак. Я же больше не мог оставаться в той стране, я там не жил, а существовал, я буквально задыхался — все, абсолютно все в той жизни душило меня! И вот мы все-таки добились эмиграции… У меня пошли выставки, состоялись интересные знакомства. Вот и в Париж довелось съездить… — Тут голос его дрогнул. Он закрыл глаза, секунду-другую помолчал и снова взял себя в руки. — А Наташе нечем было отвлечься от тоски по оставленному там: старые связи разорвались, а новых она не обрела. Так, два-три совсем не интересных эмигрантских семейства, люди какие-то скучные, я бы даже сказал, примитивные: какие-то местечковые евреи, донельзя провинциальные русские немцы… Старые знакомые по Ленинграду все почему-то оказались либо в Париже, либо в Америке, а то и в Израиле. Может быть, если бы ей удалось поехать со мной в Париж, ничего бы этого не случилось? Она всегда тяжело переносила мое отсутствие и без меня часто впадала в депрессию. А я был так увлечен предстоящей выставкой в Монжероне… Я вообще здесь уделял Наташе внимания гораздо меньше, чем дома. А надо было, конечно, делать как раз наоборот…

Он удрученно замолк, снова достал свой, уже изрядно помятый и не очень чистый платок, и Апраксина воспользовалась паузой:

— Простите, но инспектор хотел задать вам вопрос, от которого все равно не уйти. Вы сказали, что у вас был счастливый брак. Всегда ли у вас были с женой хорошие отношения?

— О, всегда! Наташа была самой преданной женой, о какой только может мечтать художник. Мы, художники, вообще ведь народ тяжелый, сосредоточенный на своем творчестве, мы нелюдимы, склонны к депрессии — жить с художником совсем непросто. Но Наташа стойко переносила все превратности нашей жизни и старалась не показывать, как ей на самом деле тяжело.

— А вы? Вы любили свою жену?

— Очень! Я всегда ощущал ее как часть самого себя. И я… Я пока не представляю себе жизни без нее! — Он опустил голову и замолчал, понурившись.

Апраксина перевела слова Каменева инспектору и попросила его достать и предъявить ему пещи покойной: оренбургский платок, сумку, шубу и распиленный серебряный обруч.

— Инспектор Миллер хочет, чтобы вы опознали эти вещи.

— Да, все это принадлежит… принадлежало моей жене.

— А что это за странное украшение? — поинтересовалась Апраксина, пододвинув к нему половинки обруча.

— Это был мой свадебный подарок Наташе. Я купил его в Бухаре. Не знаю, как носят это украшение восточные женщины, но Наташа носила его на шее.

— Оно было заклепано прямо на ней — почему?

— Ах, это была одна из ее фантазий! Она почему-то вообразила, что пока этот обруч у нее на шее, мы с нею не расстанемся, и попросила знакомого ювелира заклепать его прямо на ней. Я могу это взять себе? — спросил он, протягивая руку за обручем.

— К сожалению, пока не можете. Все эти вещи еще немного побудут здесь, в полиции, но только до формального закрытия дела.

— Но мне его вернут до похорон?

— До похорон?

— Да. Я хотел бы своими руками положить этот обруч к ней в гроб.

— Понимаю… Ну что ж, я думаю, это можно будет устроить — вернуть его вам до окончания дела. А теперь несколько вопросов относительно 15 апреля, дня ее гибели. Где вы сами находились в тот день?

— Я был на пути в Париж. На другой день открывалась выставка художников в Монжероне, а я, как вы уже знаете, был одним из ее участников.

— Вы поехали в Париж поездом?