Читать книгу "Райское яблоко - Ирина Муравьева"

– Что я скажу? Мучительный сон, Александр. Мучительный. По мне, так уж лучше бы ты не рассказывал! Да, да! Взял бы да утаил! Поскольку и я человек. Ты думаешь, Саня, я рясу надел, грехи отпустил, да и в рай попаду? А если я, Саня, с тобой, в пустоту? В кисель этот твой? Вот что страшно! Ох, страшно!

– Тебе-то что страшно? Грехи свои все отмолил…

Непифодий не дал ему закончить:

– Да как отмолил? Да чего отмолил? Ведь это я их, нерадивых, учу: идите, мол, да и молитесь! Отмо́лите! Они и идут. Им лишь бы простили! Они же как школьники в школе! А вера не в этом!

Суровая Таисия вошла с яичницей и строго посмотрела на Сашу.

– Покушайте, батюшка. Яйца простынут.

Непифодий зашикал и замахал на нее обеими руками:

– Иди, иди, матушка! Не до яиц!

Таисия выплыла.

– Мне, Саня, еще, может, даже страшнее. Я вроде живу внутри церкви, в законе, ко мне вон приходят, я их наставляю. Не ешьте скоромного в пост, не грешите, не пьянствуйте, с ближним делитесь, любите. А вера-то здесь ни при чем, Александр! Ведь это все – правила, друг мой, слова! А пьяница бедный пойдет и напьется, поскольку он, Саня, иначе не может! А после ко мне – грешен, батюшка, грешен! В меня-то он верит, а в Бога не верит! Икону целует, а что в ней, в иконе? На каждой – цена да фамилия автора!

Отец Непифодий перевел дыхание и возвысил голос.

– А братья мои по духовному сану? Ведь только и сеют один только страх! Народ и так темный, унылый, разгульный, а их еще учат: «Враги кругом, бдите! Все только и думают, как бы быстрее нас всех, православных, гуртом на колени!» Какой уж тут ближний? Кого возлюблять-то?

Саша никогда не видел духовного отца своего в таком возбуждении. У Непифодия как будто пружина внутри распрямилась. Он поднялся с кресла, подошел к окну и затылком прижался к перекладине. Яркое, зимнее солнце разгорелось над его волосами.

– А я, Саня, деньги люблю! Да, люблю! Зачем человеку два дома, скажи? Ведь тело одно! На два стула не сядешь! А я вот оттяпал себе особняк! А сколько часов у меня, ты не знаешь? И лучше тебе, что не знаешь. Я сам давно сбился со всякого счету! А сколько костюмов? Да, Саня, каких! Ведь фирма на фирме, ведь бирка на бирке! А я себя все извиняю: несут! Несут, Саня, дарят! Не гнать же людей!

Отец Непифодий опять замолчал. Саша с тревогой посмотрел на него. Вопросы, с которыми он пришел сегодня в Большой Козихинский переулок, начисто выветрились из головы.

– Вот Таню свою схоронил и запил. Никто и не понял. Сказался больным. А нет чтобы честно пойти и покаяться: «Ну, плохо мне, братцы! А выпью – и легче». Так нет! И три месяца всех проморочил! Престиж! А сколько ко мне, Саня, нелюди ходит! Ну, бритых-то этих! Кресты во всю грудь! Ведь это же, Саня, преступники, черти! У них и не зубы во рту, а клыки! Придет и отвалит деньжонок «на храм», подарков надарит. И руку целует. А я подаю и не брезгую. Вот как! Ведь вижу, что черт, а грехи отпускаю. А кто я такой, чтоб грехи отпустить? А он вон отъедет на два километра да снова зарежет! Такого же, бритого!

– Ну, ты же не можешь за всех отвечать…

– И женщин люблю, – понизив голос, зашептал Непифодий. – Пока была Таня жива, я держался. И голода не было этого, плотского. А как померла, так не знаю, что делать. Венчаю, бывает, а сам-то все пялюсь! Невесты ведь знаешь какие бывают? Не дай Бог глазами разденешь, ой-ой! Сгоришь со стыда, хоть в петлю полезай!

Прежний здоровый румянец на его лице сменился желтоватой бледностью, руки начали торопливо перебирать пуговицы на рубашке.

– Затем и держу крокодилку в прислугах. Посмотришь на рожу – свет белый не мил. Такое себе изобрел, Саня, средство. Молился, постился, и не помогло. А тут как войдет, так мне легче…

Неженственная Таисия просунулась в дверь.

– Шофер там приехал. С дарами от этого… Никак не упомню… Бездумного, что ль…

– Безмерного, а не Бездумного, матушка! Гони его к лешему!

– Он уже выгрузил…

– Да занят я, слышишь! Беседа идет.

– Так я же ему объяснила: «беседа». А он говорит: «Пусть хоть благословит». Торчит вон под окнами, не уезжает.

Отец Непифодий обреченно развел руками.

Оказавшись на улице, Саша сделал несколько шагов и оглянулся: из ловкой какой-то, блестящей машины на очень красивых колесах, приплюснутой, стоящей на противоположной стороне, но не возле тротуара, а заехав прямо на него и перекрыв движение редким пешеходам, вылез огромного роста, с бритой, сразу же покрасневшей на холоде головой, в черном костюме, белой рубашке и галстуке, широкоплечий детина и затоптался у двери особняка. Через несколько секунд высунулось широкозубое лицо Таисии, которая, подозрительно оглядев почти что пустой переулок, пропустила детину внутрь, и дверь с сильным звуком захлопнулась.

До дома Зои было минут десять-пятнадцать ходу. Саша вдруг почувствовал такую звериную тоску, но не по ней даже, а по тому, что было связано с ней и переполнено ежедневной радостью от того, что она существует на свете и он может обнять ее. Тоска так давила на грудь, что ребра заныли. Тогда, уже не раздумывая, не спрашивая себя, верно ли он поступает, Саша развернулся и решительно зашагал по направлению к Леонтьевскому переулку.

– Соскучился. Это же не преступленье, – сказал себе Саша.

Не успел он пройти и двадцати метров, как небо вдруг словно немного раздвинулось, сначала блеснуло, потом потемнело, и на мокрые от ночного дождя деревья, на крыши машин, на пожухлые листья пошел первый снег. Свежесть этого младенческого, изумленного увиденным и потому летящего наискосок снега была столь чудесной и так отличалась от темной земли, что не только Саша, человек впечатлительный и порывистый, но даже грызущие семечки няньки с детьми вдруг улыбчиво порозовели. А каменный толстый Крылов рядом с прудом слегка усмехнулся: «Однако зима».

«Отлично, что снег, – решил Саша, – отлично. Хороший мне знак, а не просто погода».

Он, впрочем, несколько поторопился с выводами. Во дворе музея Станиславского, за высокими окнами которого смотритель дремал на своем жестком стуле, судьбе благодарный за то, что она дала ему этот вот стул, на котором сидит он в тепле, наслаждаясь покоем, в то время как разным другим, невезучим, досталось какие-то сваривать трубы, водить поезда по опасным тоннелям, а то и искать в глубине земных недр полезные (но не себе и не близким, а жадным и алчным, балованным людям!) металлы, такие, как никель, и газы, – так вот: во дворе много лет стояла под старыми липами лавочка. На лавочке этой в погожее время скучал одноногий герой дядя Леша, прошедший сапером войну и осевший на шею и плечи жены Антонины, а зиму и осень скамья пустовала.

Каково же было удивление запыхавшегося Саши, когда он увидел еще даже с улицы, что на лавочке близко друг к другу сидят, как две птицы, знакомые женщины: жена его Лиза и Зоя, любовница. Сидели они просто как изваяние – настолько спокойной, усталой и кроткой была их застывшая поза. Ни та, ни другая уйти не стремились, друг другу на лица почти не смотрели, но что-то в них было такое прекрасное, такое достойное, несуетливое, что Саша практически оторопел. Потом Зоя Лизу о чем-то спросила, и та, бедняжка, вся вспыхнула сразу. И снова они замолчали. И снова застыли в той несколько странной, однако красивой и женственной позе, которая их словно бы приковала не только друг к другу, но к этому снегу, и к лавочке этой, и к липам печальным, и все это вместе открылось прохожим картиной их общей, отнюдь не простой, безотрадной судьбы.