Читать книгу "Как мы принимаем решения - Джона Лерер"

Конечно, наш мозг — не полностью рациональный механизм. Мы не вычисляем потенциальную выгоду в супермаркете, не делаем математических выкладок, играя в футбол, и не ведем себя подобно умозрительным персонажам из учебников по экономике. Платоновский возница часто уступает своим эмоциональным лошадям. Тем не менее в мозгу есть сеть рациональных частей, сосредоточенная в префронталь-ном отделе коры. Если бы не эти необычные наросты серого и белого вещества, мы бы не могли даже вообразить себе рациональность, не говоря уж о том, чтобы вести себя в соответствии с ее рекомендациями.

Префронтальная кора головного мозга не всегда пользовалась столь хорошей репутацией. Когда ученые в XIX веке только начали анатомировать мозг, они пришли к выводу, что лобные доли — просто бесполезные, ненужные складки ткани. В отличие от других корковых отделов, ответственных за такие особые задачи, как управление телом или речь, префронтальная кора, казалось, не делала ничего. Она была мозговым аппендиксом. В 1920-е годы врачи начали экспериментировать с лоботомией лобных долей — это была жестокая операция, в ходе которой префронтальная кора отделялась от остального мозга. Подобное хирургическое вмешательство считалось показанным для лечения самых разных заболеваний — от эпилепсии до шизофрении. Поскольку лобные доли, казалось, не выполняют никаких специфических функций, медики сочли, что смогут таким образом установить, что же происходит, когда связь между ними и остальным мозгом оказывается прервана[20]. (Изначально на применение этого хирургического метода врачей подвигло упоминание об одном «удачном» случае лоботомии у шимпанзе, в результате которой «у животного снизилась агрессивность».) Процедура стремительно набирала популярность. Между 1939 и 1951 годами «хирургическому лечению» были подвергнуты более восемнадцати тысяч пациентов в американских психиатрических лечебницах и тюрьмах. В 1949 году психолог Уолтер Хесс и невропатолог Антониу Эгаш были удостоены Нобелевской премии за изобретение этого метода.

Хотя лоботомия снижала симптомы некоторых психических расстройств — так, шизофреники меньше страдали от приступов параноидального бреда, — лечению сопутствовал широкий спектр ужасных побочных эффектов. От двух до шести процентов пациентов умирали на операционном столе. Выжившие сильно отличались от себя прежних. Некоторые погружались в ступор, полностью переставая интересоваться всем происходящим вокруг. Другие теряли способность говорить. (Это, например, произошло с Розмари Кеннеди, сестрой президента Джона Ф. Кеннеди. Ей сделали лоботомию в качестве лечения от «ажитированной депрессии». После операции она могла произнести лишь несколько слов.) Подавляющее большинство пациентов, перенесших лоботомию, страдали от проблем с кратковременной памятью и были неспособны контролировать свои порывы.

Лоботомия лобной доли была грубой процедурой. Наносимые в процессе повреждения были случайными и непредсказуемыми. Хотя врачи старались разрезать лишь соединения с префронтальной корой, на самом деле они не знали, что именно они режут. Однако за последние несколько десятилетий неврологи изучили эту область мозга с большой точностью. Теперь они знают, что конкретно происходит при повреждении префронтальной коры.

Рассмотрим случай Мэри Джексон, умной и целеустремленной девятнадцатилетней девушки с блестящим будущим. Хотя она выросла в трущобах, Мэри получила полную стипендию в одном из самых престижных американских университетов. Она специализировалась на истории, но хотела пойти в медицинский институт, надеясь однажды стать педиатром и открыть больницу в своем родном районе. Ее парень Том учился в колледже, расположенном неподалеку, и они собирались пожениться после того, как Мэри окончит мединститут.

Но летом после второго курса жизнь Мэри начала разваливаться на части. Первым это заметил Том. Раньше Мэри никогда не употребляла алкоголь — ее родители были строгими баптистами, — а тут неожиданно превратилась в завсегдатая баров и клубов. Она стала вступать в случайные связи, а также принимать крэк и кокаин. Она перестала общаться со старыми друзьями, не ходила в церковь и разорвала отношения с Томом. Никто не знал, что на нее нашло.

Когда Мэри вернулась в институт, ее оценки стали ухудшаться. Она перестала ходить на занятия. Ее результаты за семестр были удручающими: три двойки и одна тройка. Научный руководитель предупредил Мэри, что она может потерять стипендию, и посоветовал обратиться с психиатру. Но Мэри не последовала его совету и продолжала проводить большую часть ночей в местном баре.

Позже весной у Мэри поднялась температура и начался отрывистый и сухой кашель. Сначала она решила, что это последствия слишком частых тусовок, но болезнь не проходила. Она обратилась в студенческий медицинский центр, где ей поставили диагноз — пневмония. Но даже после внутривенного введения антибиотиков и лечения кислородом температура не спала. Иммунитет Мэри, похоже, был подорван. Врачи назначили ей дополнительные анализы крови. Тогда Мэри и узнала, что она ВИЧ-инфицирована.

У Мэри сразу началась истерика. Она сказала врачу, что не понимает собственного поведения. До прошлого лета она никогда не испытывала желания принимать наркотики, спать с кем попало или прогуливать занятия. Она была полностью сосредоточена на своих долгосрочных целях — поступить в мединститут и выйти замуж за Тома. Но теперь она не могла контролировать свои порывы. Он не могла противостоять соблазнам. Она принимала одно безрассудное решение за другим.

Врач Мэри направил ее к Кеннету Хейлману — ныне известному неврологу в Университете Флориды. Хейлман начал с того, что провел с Мэри ряд простых психологических тестов: он попросил девушку запомнить несколько разных предметов, а затем отвлекал ее на тридцать секунд, заставляя считать в обратном порядке. Когда Хейлман спрашивал Мэри, помнит ли она перечисленные предметы, она смотрела на него непонимающим взглядом. Ее оперативная память исчезла. Когда Хейлман попытался предложить Мэри другой тест на проверку памяти, она пришла в ярость. Он спросил, всегда ли у нее был такой раздражительный характер. «Вплоть до прошлого года я сердилась очень редко, — ответила Мэри. — А теперь, по-моему, только то и делаю, что выхожу из себя».

Все эти неврологические симптомы — уменьшенный объем памяти, тенденция к саморазрушению, неуправляемые приступы гнева — говорили о том, что с префронтальной корой головного мозга Мэри что-то не в порядке.

Тогда Хейлман провел с Мэри вторую серию экспериментов: он положил перед ней расческу, но велел не трогать ее. Она сразу же начала расчесываться. Он положил перед ней ручку и лист бумаги, но попросил к ним не прикасаться. Она машинально начала писать. Однако, нацарапав несколько предложений, Мэри заскучала и начала искать новых развлечений. «Казалось, вместо того чтобы опираться на какие-либо внутренние цели, мотивировавшие ее поведение, — написал Хейлман в медицинском отчете, — она была полностью во власти внешних импульсов». Все, что Мэри видела, она трогала. Все, что она трогала, она хотела. Все, что она хотела, было ей необходимо.