Читать книгу "Звезда и старуха - Мишель Ростен"

– Иди быстрей! Ну!

Обе скрылись за дверью. Через некоторое время вернулись. Озадаченная ассистентка проводила звезду до машины и смущенно поцеловала ее на прощание. Обращаясь ко всей труппе, Одетт громко крикнула:

– Завтра убедитесь, что пословица права. «На генеральной плохо, на премьере хорошо».

Дурацкая пошлая пословица! От провала генеральной премьера лучше не будет. Постановщик больше не верил в народную мудрость. Мистик разочаровался в чудесах и тайнах.

Так какого черта ты не отменил премьеру?

Эту тайну он и сам не мог разгадать.

Когда Даниэль увезла Одетт, постановщик стал расспрашивать ассистентку. Что произошло у вас там в кабинете администратора?

– Одетт хотела подарить мне свою норковую шубу. Я отказалась.

Старушка готова отдать все, лишь бы не проиграть.

Fugato[89]

Пословица пословицей, а всем пора по домам, увы. Они трое не уходили до последнего, медлили, то вставали, то снова садились.

– Может, в ресторан?

Никакого ответа. Из вазы, стоявшей на стойке бара, постановщик вынул две розы и подарил по цветку обеим ассистенткам. Приближалась буря, пробуждалась нежность. Осторожней, постановщик, не стоит связывать воедино бурю и нежность!

– Может, в ресторан?

Вторая ассистентка ответила, что ей пора, не то пропустит автобус. На улице дождь, давай, подброшу тебя на машине. Она уклонилась от ответа, ускользнула от постановщика, настаивать он не решился. Первая ассистентка поспешила вслед за второй, они на ходу торопливо попрощались, небрежно поцеловались и расстались: девушки вместе побежали к автобусной остановке, он один-одинешенек поплелся к парковке.

Поехал куда глаза глядят. С горя нашел по радио программу классической музыки. Симфония Малера! Она заворожила его, освободила. Он слушал ее на максимальной громкости. Снаружи хлестал дождь, выл ветер. Внутри, как вы понимаете, буря тоже не улеглась.

Он кружил по городу, опьяненный ливнем и музыкой. В какой-то момент неизбежно снова свернул к Театру. Дождь лил стеной. За ним он с трудом различил два силуэта: ассистентки, съежившись от холода, по-прежнему ждали автобус на остановке. Постановщик, друг сердечный, не для того ли, чтобы их забрать, ты нарезал круги? Он остановился у остановки:

– Садитесь, не упрямьтесь.

Они послушались, потому что совсем замерзли. Он выключил радио, симфония смолкла. Вторая ассистентка сказала, что любит Малера. Он включил опять, их пробрало до дрожи, до слез от нездешней красоты музыки. После проигранного генерального сражения им вообще хотелось плакать.

Симфония закончилась. Постановщик еще раз позвал их в ресторан. Они молчали в ответ. Теперь уже он настаивал, говорил, что нельзя сейчас расстаться просто так, бессмысленно и внезапно. Тут он осекся, сообразив, что пригласить одну девушку – легкомыслие, а двух – безрассудство, у него голова пошла кругом от ужаса и восторга, он явно сходил с ума.

После ужасной генеральной сойти с ума немудрено.

Он остановился на парковке под открытым небом, мимо проходила компания подвыпившей молодежи, горланя песню. Постановщик вышел из машины и на время смешался с толпой промокших студентов. Их пьяный бред как нельзя лучше гармонировал с ненастьем и безумием этого проклятого вечера.

«Приходите, любовники, в порт Дуарнене,

И будет вам радость в порту Дуарнене…»

Вообще-то в исконной песне говорилось: «ребятки». Приходите, ребятки, а не любовники. Но постановщику понравился студенческий вариант, он был всецело на стороне любовников. Каких еще любовников? Опомнись!

Он тоже пел во всю глотку и плясал под дождем на парковке с поднятыми руками. Бесился, нес полную чушь и был счастлив. Ассистентки в машине покатывались со смеху. Молодежь ушла, постановщик вернулся радостный, сияющий, промокший до нитки, он искренне позабыл обо всем плохом, даже о собственной робости и нравственных опасениях. Они отправились в ближайший ресторан. Он оказался слишком дорогим, однако в такой час выбирать не приходилось. После грандиозного провала в Театре ты в любом случае разорен, так чего уж там! Добрый старый потлач: на сцене артисты сгорают дотла, а потом в ресторане дотлевает то, что от них осталось.

На соседний столик поставили блюдо с вскрытыми устрицами, полупрозрачными, беловато-коралловыми, жирными – именно такие он особенно любил. Постановщик подозвал официанта и спросил, что это за сорт.

– Пойдемте, я вам покажу.

Подоспел метрдотель:

– Пусть месье попробует «жиллардо» номер один!

Подмигнул запанибрата:

– Вот увидите, это «роллс-ройс» среди устриц!

«Пусть мёсье попробует» – дамы пробовать не должны, о них метрдотель даже и не вспомнил. Однако мёсье постановщик не заметил весьма обычного мужского шовинизма и спокойно проглотил устрицу. Выше всяческих похвал! Первая удача за весь день.

– Три дюжины «жиллардо», пожалуйста! Я угощаю!

После провала бросаем деньги на ветер. И едим расплодившихся устриц.

Веселый пир – как раз то, что всем им было нужно, чтобы снять напряжение, выпустить пар. Рассеяться, забыть о злосчастной генеральной и жалкой Одетт невозможно – в Театре такое не забывается. Их веселье – стихийное бедствие, извержение внутреннего вулкана. Посмеемся над старой каргой и всем прочим, отмочим побольше глупых скабрезных шуток, дойдем до предела, ad libitum[90], либитум – либидо, еще один шаг, и начнем флиртовать, пустимся во все тяжкие: а давайте закажем еще бутылку, давайте бродить по улицам до рассвета, давайте вообще не будем спать, давайте… Приличия, правила, дозволенное, допустимое…

Где они, эти незыблемые границы?

Постановщик и ассистентки заплатили по счету и вышли. Дождь унялся, ветер усилился, шторм разыгрался. Выйдем к бушующему Океану, насладимся если не оргией, то хотя бы разгулом стихий. Мыс Ра скрылся в тумане, огромные волны с грохотом набегали на скалы, оставляя гигантские белые клочья пены, ветер дул со скоростью 130 километров в час, не меньше. Их окатывало брызгами, природа разбушевалась. Слов не слышно, говорить нельзя, но это и к лучшему: они объяснялись мимикой и жестами, блеском смеющихся глаз, взмахами рук. Кричали что-то друг другу в самые уши, соприкасаясь лбами, щеками, волосами – простор для любовной игры.

Вернулись в город в три часа ночи, охмелев от ветра, соли и йода. Осталось перейти последнюю черту. Да или нет? В смутный час, когда внутри все дрожит от возбуждения и кожа горит, думаешь лишь об одном.