Читать книгу "Фройляйн Штарк - Томас Хюрлиман"

Дело было так. Александер «Зендер» Кац прибыл в Цюрих с бескрайних равнин Востока бесконечными окольными путями и нажил себе во время многолетних странствий такой кашель, что казалось, это вовсе не кашель, а глухой стук по крышке гроба. Зендер Кац был в отчаянии. Зачем он покинул равнину? Что он здесь забыл? И вот он познакомился с девушкой, влюбился в нее, и ему захотелось что-нибудь ей подарить. Но так как у него не было ничего, кроме этого клочка шелковой ткани, который он, как знаменосец, вынес с поля битвы своей жизни, он ловко сшил вместе ветхие остатки бального платья, превратив их в самую интимную часть дамского туалета, и надел ее своей возлюбленной прямо поверх высоких белых ботиночек. Та испуганно уставилась на него, но, почувствовав его ловкие теплые руки под своими юбками, не стала противиться. Нет, замуж за него она и не собиралась, он ведь все-таки был не из здешних мест, но зато согласилась помочь бедному больному Кацу сначала с лечением, а потом с кредитом. Да и ее подруги, подумала она не без основания, непременно захотят иметь под своими юбками такие греховно-соблазнительные трусики. Ярая цвинглианка,[27]всегда застегнутая до самого подбород ка, набожная, строгая, очень практичная, она скоро вышла замуж за одного преуспевающего земляка, а Зендер был рад уже хотя бы тому, что смог взять в жены бедную девушку и, благодаря своему браку, получить лицензию на частное предпринимательство и открыть маленькую швейную мастерскую. Женщина, которая ссудила его деньгами, вскоре перебралась в собственную виллу, а Кац коротал свой скудный, проникнутый тоской по равнине досуг посреди ревущих, сопливых детей и пеленок. Вой ветра рождал в его голове мелодии, и, когда он усталыми и заметно слабеющими глазами рассматривал кусок шелка, ему все чаще казалось, будто он видит небо, бесконечно высокое небо Востока, под которым поля уходили за горизонт и таяли в далекой серой дымке. Кацу хотелось воплотить все это в звуках, красках или хотя бы в словах, но владелица его рабочей силы считала, что ловкие пальцы даются человеку не для искусства, а для работы. Она почти каждый день приводила в его мастерскую своих подруг, и те, шмыгнув за ширму, хихикая, примеряли изделия Каца. Дело набирало обороты. Внешне женщины этого протестантского захолустья были сама неприступность, но тайком охотно надевали греховно — соблазнительные трусики, невесомый клочок ткани с серебряным отливом, который Зендер Кац, как он объяснял им шепотом, оторвал от восточного неба.

Вскоре уже появилась картотека постоянных клиентов, где-то на самой нижней ступеньке швейного бизнеса стоял Кац, единственный человек, ничего не имевший от этого бизнеса, хотя с раннего утра до глубокой ночи сидел в своей мастерской в узком переулке при тусклом свете керосиновой лампы и придумывал, кроил и шил. Правда, они не умирали с голоду, владелица мастерской была человеком порядочным, сердце у нее было не из камня, она вовсе не хотела высасывать последние соки из закройщика дамского белья; она давала ему работу и мирилась с тем, что его благодарность была отнюдь не безгранична. Но тоска по родным местам — не столько по земле, сколько по небу — все сильнее душила Каца, и однажды его нашли мертвым в мастерской — лишь на следующий день, так как жена думала, что он всю ночь работал. Зендер Кац сидел по — турецки на своем закроечном столе, держа в руке кусок утреннего неба, серебристо — голубого с алым отливом. Маленькая печурка давно погасла, труп уже остыл и закоченел. Чтобы положить негнущееся тело в гроб, пришлось переломать все кости, так что Зендер Кац, наш предок, лег в чужую землю не просто сломленным, а многократно сломленным судьбой.

52

Благородная дама, на которую он работал, великодушно согласилась забыть о процентах на долг за мастерскую и вышвырнула вдову Каца вместе с детьми на улицу лишь через полгода. Вдова погрузила пожитки и маленьких детей на тележку и летним субботним вечером под звон колоколов покинула город, на самом дне которого, глубоко под землей покоился Кац. Впереди шагал Йозеф, старший сын. Он тащил тележку, она сзади подталкивала ее, упершись руками в задний борт. Они хотели на родину, под высокие небеса оглашаемой воем ветра равнины, о которой всю жизнь рассказывал Зендер Кац.

Они добрались до равнины, но это была Линтская равнина, и бескрайней и глубокой она становилась, только когда на нее опускались туманы. После смерти матери и исчезновения брата и сестры Йозеф, старший сын Зендера, стал ходить всегда одними и теми же путями, даже зимой, когда болота замерзали: он хотел всегда иметь твердую почву под ногами, но ему так и не суждено было навсегда перебраться куда-нибудь подальше от воды и от равнины. Когда текстильная фабрика была пущена с молотка, он стал бадмейстером, натянул на лысину резиновую шапочку зеленого лягушачьего цвета и неотрывно смотрел сквозь круглые черные стекла на пруд.

Он сумел протащить через все тяготы военного времени свое заведение, а заодно и нескольких беженцев, а бомбы, сбрасываемые на гибнущий нацистский Рейх, и в самом деле обернулись для него удачным бизнесом, единственным за всю его жизнь. Но страх перед Ткссо Бирри иссушил и прежде времени состарил его, он все чаще садился, как беженец, на круглую скамью под ореховым деревом и терпеливо ждал, когда его наконец пригласят под тент. Его сын Якобус посвятил свою жизнь словам, произносил блестящие речи, вещал на всех языках мира, принимал у себя в библиотеке известнейших ученых, княгинь и генералов, в то время как он, старик, наоборот, все реже вынимал изо рта свою аппенцельскую трубку и все больше становился похожим на заскорузлого старика крестьянина Штарка. Может быть, закон Блаженного Августина распространяется и на вещи? Во всяком случае, для старого Каца он еще как распространялся на них! Старик мог подолгу неотрывно смотреть на что-нибудь, например на бутылку водки, а если его спрашивали, что он в ней такого интересного увидел, он даже не понимал вопроса.

— Это — бутылка?..

Да, для него настоящее уже не существовало, даже если он имел дело с явлениями презренного предметно-плотского мира.

— Да это же — тончайшая ткань! — тихо восклицал бывший производитель шелкового белья, с улыбкой разглядывая бутылку. — Изделие знаменитой зендеровской линии…

В пруду плавали две-три головы, чье-то грузное тело дрейфовало, лежа на спине, в направлении мостков, а кто-то только что прыгнул с вышки — вверху еще дрожала и тихо поскрипывала доска трамплина, но наконец и она застыла в воздухе, как блестящая бритва.

Старик сидел под своим тентом, а на круглой, как карусель, скамье под ореховым деревом заняли свои ежевечерние места местные пьяницы, такие же, как и он, безмолвные, усталые и высохшие. Они запаслись в киоске «горючим», дали бутылку и старику, и вот все как по команде откинули головы назад, вставили в раскрытые глотки горлышки своих бутылок и, мечтательно зажмурившись, уставились сквозь закрытые веки в небо. Опять захлопала по воздуху доска трамплина, опять в воду встряло, коротко булькнув, чье-то тело; потом с зеленого луга-пляжа вспорхнули и улетели последние полотенца, сложили послед ние тенты и шезлонги, но все это не касалось старика и пьяниц, они продолжали свое дело, пока не опустели их бутылки. Солнце тем временем сползло к горизонту и, поскольку его лучи уже почти горизонтально били в склон холма, дедушкина купальня устремилась под этим солнечным парусом в темно-зеленую прохладу. Купальщики, переодевшись, превратились в других, незнакомых людей. Выйдя из уже по-вечернему сумрачных кабинок, они на минутку останавливались, затем шли наверх, на насыпь дамбы, и исчезали в небе. Все замерло. Флаг на флагштоке повис, как тряпка. В листьях ни ветерка; пьяницы с пустыми бутылками в руках обмякли на скамье вокруг орехового дерева, словно венок увядших цветов. Но скоро где-то внизу, в городе, пробьют куранты, и мой дедушка возвестит тремя протяжными свистками, от которых птицы каждый раз бросались врассыпную, что купальня закрыта.