Читать книгу "Судьба и другие аттракционы - Дмитрий Раскин"

— Примерно.

— Следовательно, банальным преступником меня все-таки не считают. Польщен, конечно.

— Триста лет назад сидящий на моем месте ответил бы вам что-то вроде: «Здесь вопросы задаю только я».

— Ах, так мы уже поменялись местами? — усмехнулся Гордон. — Хорошо, задавайте.

— Зачем вы стерли записи с первой планеты, Гордон?

— Я дал слово ничего не говорить на эту тему. А ваши датчики подтвердили, что это действительно так?

— То есть вы даете понять, что стерли не вы?

— Всё! — он показывает руками крест-накрест, больше ни слова.

— Ладно. — Я встаю, начинаю ходить возле своего стола. — Вы хотите человеческого разговора? Уже месяц как, да? Как вы думаете, почему полеты в состоянии анабиоза, начавшись с вас, на вас и закончились?

— Вы же сами говорили о новой телеологии, смене цивилизационной парадигмы.

— Всё несколько проще, Гордон. Эксперименты показали: в половине случаев вышедшие из анабиоза становятся другими. То есть у нас есть основания подозревать, что Джон Гордон на самом деле не есть Джон Гордон. А это как раз тот самый, второй, худший по сравнению с выскобленным до первозданной белизны сознанием и подсознанием астронавта случай. И это куда серьезнее вашего фанатизма или же психического заболевания… Да, конечно, в вас живет тот поразивший вас когда-то запах сирени после дождя, пусть вы давным-давно забыли его. А стыд за то, что отняли игрушку у крупного, рослого, но совершенно беспомощного мальчика. Вы же знали тогда, что не получите отпора. Но та история с юной Линдой почему-то совсем вас не мучает, хотя должна бы, и вы помните о ней в подробностях даже, но так, формально. Такие вот формальные угрызения совести, да? А голограмма кинозвезды, что вы однажды увидели у отца в кабинете, предопределила ваши сексуальные пристрастия. Она-она. А не то, что вы всегда считали. Вы по-прежнему любите картофель, обжаренный в оливковом масле, пусть давно уже забыли его вкус. Тонкокожий картофель с кусочками сыра и бокалом красного.

— Какой прогресс в деле сканирования личности, — скривился Гордон.

— Вы разочаровались во всем, во что верили до полета. Посчитать ли это доказательством того, что вы не вы или же подтверждением вашей идентичности?

— Значит, я действительно люблю картошку? — как бы самому себе сказал Гордон. — Надо будет попробовать.

— Здесь неподалеку есть весьма неплохой ресторанчик, могу дать адрес, — я опять сажусь за свой стол.

— В чем же меня на самом деле подозревают, Томпсон?

— Вы неправильно формулируете вопрос.

— Хорошо, я скажу так: с моим появлением чего боятся?

— Мы — я начал с этого «мы», отвергая как бы эти его «подозревают» и «боятся», предлагающие они боятся, они подозревают.

Он понял меня и не протестовал. Что же, раз «человеческий разговор» уже закончен.

— Так вот, мы , — я знал, конечно, что с точки зрения тактики поступаю сейчас неправильно, — как ни смешно, просто не понимаем, чего бояться.

— Получается, для меня надежды нет?

Я впервые видел у Гордона не раздражение, не гнев или отчаяние — непроходимую усталость.

— Вы должны нас понять (да вы и понимаете!): вы были в ситуации, в которой равно вероятно всё — всё что угодно. И всё недоказуемо, в смысле непроверяемо — я чувствовал, чем больше сейчас пытаюсь говорить сочувственно, человечно, тем суконнее, бездушнее у меня получается. — В конце концов, вы сами создали ситуацию, — я перешел в наступление — вы все трое, или же кто-то из вас, стерев записи, все материалы, уничтожив всякие доказательства…

— Ну да! — перебил меня Гордон. — Что если там мы имели дело лишь с миазмами собственного разума? И разыграли с ними ту жуткую драму… — он было осекся, но тут же продолжил: — А может, контакт с инопланетной цивилизацией, о котором я твержу здесь уже целый месяц, был реальностью, но я принял за суть его мнимость? А на самом-то деле, меня запрограммировали на служение им . То, что я об этом ничего не знаю, лишь подтверждает изощренность инопланетного разума, не так ли?! К тому же моё постанабиозное состояние могло упростить им задачу. А Марка и Стою устранили как не поддающихся по каким-то причинам «программированию», логично? Причем могли устранить моими руками. Будете возражать?

— У моих коллег есть куда как более экзотические версии, — отвел глаза я. — Что касается Гордона как исполнителя некоего замысла иной цивилизации относительно нас… Лично я не думаю, будто замысел обязательно должен быть зловещим. Но нам не нужны любые замыслы, пусть даже самые добрые, самые благостные.

— А если мы с вами, дорогой Томпсон, всё усложняем? Я просто-напросто убил своего командира и свою любимую, чтобы завладеть их кредитками. Как вы считаете, а?!

— Мне жалко вас, Гордон, — еще мгновение назад я не знал, что скажу это. И не знал, что мне жалко его. — Если бы вы вернулись лет так на пятьдесят раньше, вам по результатам такого расследования, скорее всего, предложили заняться научной работой где-нибудь на Плутоне — и гуманно, и достаточно далеко от Земли. Но сейчас даже об этом речи нет. Это вы, вы хотите донести до нас, — я на этот раз удержался от «истины» — некое знание , что должно предостеречь нас, удержать от непоправимого и всё такое. Но жизнь изменилась за триста лет. Вы же сами заворожены научными и технологическими достижениями земной цивилизации.

— Заворожен, — кивнул Гордон.

— Вам еще только лишь предстоит узнать, понять, разобраться. И это займет целый отрезок вашей жизни, может, даже всю жизнь. И вы вполне отдаете себе в этом отчет. Вот, к примеру, — Европа. Для вас это что? Континент, история, культура, цивилизация. Но для ваших… э, — я попытался подобрать слово, — новых современников, это, прежде всего, спутник Юпитера, на котором на сегодняшний день проживает каждый десятый землянин.

— Я об этом уже читал, — пробурчал Гордон.

— Мы научились создавать искусственную атмосферу у более-менее пригодных для нас планет. Мы формируем эко— и биосистемы на них, управляем климатом, — эта интонация экскурсовода, ораторствующего перед группкой инопланетных туристов меня самого покоробила. — Профессии сегодняшнего дня — астроархитектура и астродизайн. И по всему судя, Европа в следующем веке станет центром человеческой цивилизации. Кстати, покрой костюмов за это время тоже существенно изменился.

Гордон вяло кивнул. Я замолчал. Получилась пауза и довольно тягостная. Наконец, он сказал:

— Ну а как насчет «истин и смыслов»? — этими «истинами, смыслами» он пародировал меня.

— Да не особенно. Хотя каждый здесь сам по себе в большей мере, нежели раньше. Мы вроде бы поняли, что надо вглядываться вглубь самих себя и разочаровались в Космосе как в инструменте такого вглядывания.

Я видел, что Гордон удержался от усмешки.

— Космос, — спросил он, — это теперь то, что за пределами Солнечной системы?