Читать книгу "Детская книга для девочек - Борис Акунин"

— Значит, так, мне нужны две ровные дощечки, горячая вода, чистых тряпок побольше и водка, — приказала Геля и сама себе понравилась — вот молодец, голос уверенный, никто не усомнится в ее знаниях и умениях.

На самом деле, как накладывать шину, она знала лишь теоретически (из интернета, откуда же еще) и ужасно боялась. Статью об оказании первой помощи Геля выучила наизусть на всякий случай, из-за своей стыдной трусости, а вот ведь пригодилось.

— Дак чего делать-то, Щур? — спросил тот, лысый, что обозвал Гелю «кралей».

Верзила насупился. Закусил губу.

— Делай, что велит, — буркнул наконец. — К Люсьенке сгоняй. Она баба добрая, и чайник кипятку даст, и тряпья. Да шкалик не забудь. И чтоб бегом мне!

Геля сидела, привалившись боком к столу, и повторяла про себя порядок действий при наложении шины. Но ждать и правда пришлось недолго.

Дверь стукнула.

— Споро обернулся, — похвалил Щур. — Принес?

— Обязательно принес! — Однако из полумрака вынырнул совсем не тот мальчик, что побежал за кипятком. Этот был маленький, щекастый и, наоборот, лохматый как зверушка.

— Аж два с полтиной набросали у Николы Большого Креста. Принимай, что ли, Щур, да не забудь бабе Ясе словечко за меня шепнуть.

— Молодец, Хива. Остальные тож давайте. — Щур подтянул один из табуретов поближе к столу, уселся. — Не ровен час, баба Яся возвернется, а у нас хабар несчитан. Будет нам на орехи.

Мальчишки стали подходить по очереди, выкладывать на стол деньги — большей частью медяки. Щур аккуратно все пересчитывал и ссыпал в старый кожаный кошель.

Мальчика, который принес меньше рубля, отругал, но обещал прикрыть в последний раз — добавил ему из «хабара» Хивы.

Когда тот взъерепенился, жестко сказал:

— Позабыл, как третьего дня с пустыми карманами вернулся? Ежели б я от других тебе не нащипал, отведал бы ты пряников березовых. Пондравилось бы?

Еще несколько раз девочка с надеждой оборачивалась на дверной стук, но приходили другие мальчики, а лысого все не было.

«…пострелята хитрованские попрошайничают — промысел у них такой», вспомнила Геля Аннушкин рассказ. Ага, вот она куда попала — в притон к попрошайкам. А этот дурак у них за старшего. Н-да, просто умереть-уснуть.

Вернулся лысый, приволок большой чайник с кипятком, две старые, но чистые нижние юбки (судя по размеру, эта Люсьенка была не только доброй, но и очень толстой) и дощечки, явно в прошлой жизни бывшие каким-то ящиком. Из кармана же извлек бутылку с мутной жидкостью.

Геля понюхала — до слез прошибло. Ладно, все равно.

Подошла к Шкрябе и взялась за дело. Было так страшно, что даже руки перестали дрожать. И очень хорошо — она спокойно, шаг за шагом, выполняла заученную инструкцию:

— облила предплечье мальчика вонючей водкой (было написано — наложить стерильную повязку, а где ее, стерильную, взять?);

— обернула несколько раз полосой ткани, оторванной от юбки, чтобы мягко было и дощечки не причиняли неудобства;

— расположила дощечки (как раз хватило на всю длину предплечья) с двух сторон и плотно обмотала еще одной полосой ткани так, чтобы держались крепко, не ерзали.

Шкряба все терпел, как настоящий герой, а вот у Гели от страха ныло под ложечкой — рука у мальчика ужасно посинела и распухла, а внутри временами как будто слышался противный скрип.

На все про все хватило одной юбки — еще и осталось, чтобы перевязь соорудить.

Промыла и обработала остатками водки страшные ссадины на щеке и на плече (рукав рубахи пришлось оборвать к чертовой матери — все равно весь был в жестких пятнах засохшей крови).

Разогнулась, утерла со лба липкий ледяной пот. Все.

От мысли, что сделала что-то неправильно и Шкрябе станет только хуже, сердце прыгало к горлу и мешало дышать. Подумала — плакать нельзя; надо сейчас же ехать к папе, но силы совсем кончились, пришлось сесть на табуретку (одну минуточку посижу и поеду).

Вдруг огоньки свечей тревожно заметались, по дощатым стенам поползли пугающие тени, а от двери пахнуло гниловатой, болотной сыростью. Послышались тяжелые шаги, сопровождаемые мелким, дробным постукиванием, будто барабашка пробежал, и в круг света из темноты надвинулась грузная фигура, замотанная в какую-то неописуемую рвань.

Жуткие седые космы выбивались из-под платка, повязанного по-цыгански, а огромные, круглые, выпученные глаза горели дьявольским огнем. В одной руке существо сжимало суковатую палку, а в другой — грязный узел.

По-звериному быстро вертя головой, жуткоглазое существо произнесло неожиданно тонким и (вполне ожиданно) мерзким голоском:

— Чую, чую, господским духом потягивает! Ктой-то тут? Кого привели, кандальники, собачьи дети?

— Это дочка доктора Рындина, бабуся, — отозвался Щур. — Шкрябу лошадью задавило, а она помогла его до шалмана доставить.

— Мальчика нужно немедленно показать врачу, — сиплым от страха голосом сказала Геля. — Я наложила шину, но это временная мера. Рука может неправильно срастись. Кроме того, если все-таки попала инфекция, он может серьезно заболеть. И даже умереть.

— Можно, я до Василь Савельича пойду? — захныкал Шкряба. — Или хоть до фельшерицы, в Орловскую?

— Не ори, вытри сопли. До свадьбы заживет. Ишь, чего захотел, дохтура ему! Тоже королевич выискался! — прикрикнула старуха. Повернулась к Геле и насмешливо проговорила: — Рука отсохнет — так больше подавать будут. А и помрет — невелика трата.

Постукивая клюкой, подошла ближе, так, что девочка смогла рассмотреть — старуха самая обыкновенная, просто высокая, толстая и ужасно грязная. Выпученные круглые глаза оказались всего лишь кожаными автомобильными очками-консервами с треснутым стеклом. Однако в сочетании с лохмотьями очки почему-то производили жуткое впечатление, тем более что за стеклами беловато поблескивало что-то влажное, страшное, никак не походившее на обычный человеческий взгляд. Слепая! Она просто слепая, бедняжка. Старуха тем временем придвинулась совсем близко и прошипела:

— Милая барышшшня! Ссссладенькая пармская фиялочка! А вот я тебя сейчас поцелую за доброту, за ласссску!

Геля, объятая ужасом и отвращением, отшатнулась, а старуха гнусно захихикала и заковыляла к столу. Поставила на него свой узел.

— Как там делишки наши скорбные, а, казначеюшка? — спросила, безошибочно поворачивая голову в сторону Щура. — Много нынче собрали?

— Шестнадцать рублей и сорок восемь копеек, — доложил он, — никто не лодырничал. Больше всех Хива принес — два рубля.

— Шешнадцать рубликов, — старуха поцокала языком, — совсем ожадился народ христианский, не жаль ему сироток. Два рубля — это ж курям на смех… Ладно, вечерять идите, сироты мои горькие, детишки бессчасные…