Читать книгу "«Контрас» на глиняных ногах - Александр Проханов"

Но он умолчал о штрафных батальонах, в одном из которых погиб под Сталинградом отец. О жестоких заградотрядах, косивших пулеметами необученных, в панике отступавших солдат. Об армии Власова, перешедшего на сторону Гитлера. О выселенных в Казахстан «провинившихся» народах: чеченцах, ингушах, калмыках и крымских татарах. Об эшелонах, в которых освобожденные из плена солдаты перегонялись в лагеря за колючую проволоку. О «шарашках», где ученые и инженеры работали над конструкциями самолетов и танков. О советизации стран Восточной Европы, в которых свирепствовал послевоенный террор. Об этом он умолчал, боясь, что ужаснутся вишневые глаза никарагуанца и голубой мотылек улетит.

– А потом? Что после войны? – Сесар выспрашивал, желая угадать свое будущее. В чужой истории усмотреть судьбу своей страдающей родины.

И снова он старался облечь в певучие слова священных текстов и вероучений такие понятия, как «Покорение целины», «Освоение космоса», «Погружение в Мировой океан». Дать новое объяснение рождающимся научным открытиям, созданию невиданных разумных машин, бесчисленных новостроек и стартов. Созидались иные земля и небо, иной богоподобный человек, избывающий первородный грех, посягнувший на смерть, стремящийся к жизни вечной. Страна копила огромное знание, готовилась к огромному, небывалому вздоху, вынашивала в чреве чудесного младенца, который, родившись, станет Светом Мира.

Но он умолчал о копившейся в народе усталости, о перерождении партии, о тайном растлении вождей, о тусклой бездарности, царящей в коридорах власти, о диссидентах, не простивших ни единой слезинки, ни единой загубленной жизни, выставляющих революции страшный неоплатный счет.

– А что будет завтра, Виктор?

Он не был пророком. Он страстно желал благоденствия. Он работал во имя Родины, ее счастья и правды, явившись за этим на другую сторону земли. Впереди, как угрюмые тучи, вставали и клубились угрозы, мерещились несчастья и беды. И казалось, то долголетие, что ему даровал Господь, было отпущено для того, чтобы стать свидетелем огромной катастрофы, победы вселенского зла, стирающего следы революции, выскребающего тексты учения о Рае, о Великой Победе, о воскрешении мертвых. И каждый его прожитый день, каждая крупица добытого опыта – есть подготовка для тех роковых, грядущих времен.

– Не знаю, что будет завтра, Сесар, – сказал Белосельцев. – Опять на пороге война, беда. Одолеть ее, отогнать. От твоего дома, что у Санто-Доминго. От моего, что в Москве на Тверском бульваре. Спасти города, деревья, людей, траву, оленей, Рублева, Диего Ривера – этим занимается сейчас революция здесь, в Никарагуа, и у нас, в СССР. Мы заняты общим делом, мы в одном экипаже, мы дети одной Революции.

Сесар, серьезный, взволнованный, протянул ему молча руку. Белосельцев пожал ее, испытывая благодарность, братскую нежность. Взглянул на каменную стенку. Синий мотылек улетел, и среди лишайников и соляных отложений темнела щербина от пули.

Они вернулись на катер, отремонтированный, готовый к плаванью. Матросы к их приходу приготовили суп из выловленных ракушек. «Корсар» в красной косынке любезно поставил перед ними котелок, и Белосельцев, прижимая губы к алюминиевому краю, отпивал теплый, пахнущий морем бульон с раковинами, которые чернели у самых глаз своими стиснутыми мокрыми кромками. Он не знал, как справиться с этими запечатанными моллюсками. Сесар достал маленький ножичек, осторожно и ловко вскрыл раковину, протянул Белосельцеву перламутровую лиловую створку с янтарным язычком моллюска.

– Вы опять как моя добрая незаменимая нянюшка. – Белосельцев с благодарностью принял угощение.

– Руководство Фронта поручило мне обучить вас методам вскрытия ракушек, и теперь в вашем московском меню появится это народное никарагуанское блюдо. – Он улыбался, готовился вскрывать черные глазированные раковины, видя, как они нравятся Белосельцеву. А тот подумал: в этом мужественном испано-индейском лице, на слиянии двух яростных горячих потоков, среди горбатого носа, выпуклых скул и колючих усов притаилось что-то очень доброе, детское и застенчивое, сохранившееся среди бед и жестокостей.

Катер шел в открытом просторе, плюхаясь гулким днищем в синие ямы. Выдавливал из-под бортов шипящие плоские волны, похожие на голубые стеклянные плиты. Взметал из-под носа солнечные сыпучие фонтаны, которые рушились на палубу, окатывали пулеметчика в красной косынке, и тот стоял, бронзовый, голый по пояс, невозмутимый, как монумент. Второй пулеметчик, чей острый загнутый нос сближался с отточенным, словно лунный серп, подбородком, был окружен убегающей вдаль кипящей пеной, и казалось, с его плеч спадает в океан бесконечная белая бахрома. Лейтенант Рохель Эскибель с длинными, вьющимися волосами, напоминающий девушку, стоял в рубке, держась за нарядное, перевитое ленточками колесо, правил в солнечную пустоту, и зайчики света отрывались от волн, прилетали в рубку, бесшумно ударяли в его молодое, девичье лицо. Рядом находился помощник, то и дело прижимал к глазам тяжелый морской бинокль, и, когда ему мешало стекло рубки, забрызганное солнечными каплями, он выходил на палубу и пристально что-то искал у горизонта, направляя в мерцающую даль тяжелые окуляры. Еще два матроса находились в машинном отделении, где стучал, рокотал поношенный двигатель, выталкивал за борт белую струйку воды, а в небо, из закопченной трубы – туманное облачко гари. Сесар сидел на ящике с пулеметными лентами, нахохлившийся, как птица, окруженный радужной пылью моря. Белосельцев, в отсыревшей рубахе, охваченный прохладными порывами ветра, наслаждался всеми оттенками голубого и синего, радостно погружал взор в перламутровую бесконечность, откуда летели ему навстречу солнечные звезды, кресты, огненные иероглифы, словно кто-то огромный и неутомимый писал на водах вещую книгу.

Из волны, вскрыв ее острым резцом, вспорхнула рыбка. Оттолкнулась, распрямилась в полете, выпуская прозрачные перепонки, застывая в парении. Летела, сверкала над самой водой. Белосельцев восхищенно смотрел на прозрачное диво, излетевшее из моря и вновь плавно уходящее в глубину. Новый всплеск и шлепок, и две одинаковые рыбки совершили двойной прыжок, раскрыли перламутровые лопасти, вписываясь в воздушные струи. Летели со скоростью катера, и Белосельцев успел рассмотреть их маленькие заостренные фюзеляжи, построенные из крохотных, состыкованных точно отсеков, стеклянные напряженные плоскости и стреловидные, секущие солнце хвосты.

Кругом выскакивали, бесшумно взрывались летучие рыбы, словно под водой вдребезги раскалывалась хрустальная люстра и драгоценные подвески расплескивались над волнами. Среди них, внезапная, черно-солнечная и блестящая, кувыркнулась спина, острый плавник полукругом ушел в глубину. «Дельфины», – ахнул про себя Белосельцев, торопливо хватаясь за камеру, проворонив и другого дельфина, пробившего клювом море, белозубо зевнувшего, сверкнувшего ярким, выпуклым глазом. Шлепок хвоста оставил легкую пену, слившуюся с пузырящейся бахромой, вылетавшей из-под бортов.

Согнувшись, выставив камеру навстречу брызгам и пене, он снимал мгновенно возникающих, фиолетовых, как сливы, дельфинов. Маслянистый блеск их стремительных тел, кувырки и удары хвостов. И в радостном изумлении, отделенный от красивых животных стеклянным прибором, вспомнил вчерашнее: гладкий, близкий отлив головы, ее шепчущие губы, глаза. И дрогнувшая счастливо рука промахнулась, дельфин ускользнул из кадра.