Читать книгу "Господин Великий Новгород - Дмитрий Балашов"

– На покос? – негромко окликнул Радько.

– Вестимо!

Миновали Рогатицкую башню. Решетка ворот была поднята. Сторожа бегло осматривали возы, больше для порядку – не везут ли запретного товару отай.

Старшой, глянув, махнул рукой:

– А, сенокосьцы, пропущай!

Дорога побежала полем. Мерно покачивались возы, уснули дети, задремывали взрослые. Радько улегся на дно досыпать, лошади сами бежали за первым возом. Домаша, привалясь к коробью, то и дело роняла голову на грудь, боясь уронить, крепко прижимала маленького.

Меж тем небо леденело, яснело, светлыми проломами в уснувших по краю неба ночных облаках и зеленым огнем подкрадывался рассвет. С полей подымался туман.

До света, не останавливаясь, проехали Волоцкий погост. Миновали Любцы, Княжой остров, Тюкари, Гончарное. Уже брызнуло солнце, загорелось самоцветами в каждой капельке росы, приободрились лошади, протяжным ржаньем приветствуя зорю.

В Тяпоницах сделали привал, кормили лошадей. Олекса слез с воза, разминаясь, зевая во весь рот. Ночью не хотелось спать, теперь, на угреве, задремывал. Солнце быстро высушивало росу. Выспавшийся Радько весело толканул Олексу под бок:

– Цего закручинилсе возле молодой жены?

Домаша сонно улыбнулась с воза.

Завернули за амбар справить малую нужду. Спустились к речке. Скинув рубахи и сапоги и завернув исподние порты, зашли в бегучую студеную воду.

Поплескались, фыркая, покрякивая от удовольствия.

– Почем парня нанял?

– Из хлеба.

– Как сумел?

– Да, вишь, к девке нашей, Оленке, подсватывается.

– К Оленине? Ну, выпала девке удача!

– Знаешь ли его?

– Как не знать, парень добрый, бедны только, а работник – хоть куда!

Лонись на пристань я его брал: кадь ржи один за уши подымает и не ленив.

– Ну!

– Так что держи, не выпускай, Олекса!.. Ай, Оленица, что за парня обротала! Ай, девка, ай, телка, какого тура привела!

– Я сказал – погляжу еще, каков работник, тогда решу, оставлю у себя ай нет.

– Обещай сразу, лучше работать будет!

– Сам не стану, слова своего не переменю, а ты, Радько, намекни.

– Добро.

Закусили хлебом с молоком, что вынесла молодая брюхатая баба.

– Вы чьи, Жироховы?

– Были Жироховы! А нынце монастырские, Святого Спаса на Хутине. О прошлом лете подарил нас боярин, продал ле, мы чем знам. Бают, на помин души родителя своего.

Озорно кивнув на вздернутый живот, Олекса спросил:

– И часто вы его с мужиком поминаете?

– А не чаще твоего! Вишь, сколь наделал, на возу сидят, – нашлась баба.

Олекса с Радьком захохотали, отходя.

– Ну, трогай!

Возы заскрипели дальше. Перебрались через ручей, въехали в лес, еще свежий, не просохший с утра, в ярких полосах и пятнах солнечного света, в птичьем звонкоголосом щекоте. В молодом сосняке спугнули сохатого: кинулся, ломая ветви, в сторону от дороги, бестолково топоча, и разом как стал – стихло все. Заяц перебежал дорогу. Любопытный, встал столбиком, разглядывая с безопасного расстояния обоз. Онфим с Янькой запрыгали на возу:

– Заяц! Заяц!

– Где? – вертела головой только что проснувшаяся Малуша.

Янька схватила ее за щеки, стала поворачивать лицом в ту сторону, где сидел косой.

– Вона! Вона! Видишь?

Заяц наконец испугался крика, стрельнул в частый ельник.

Пошли перелески с веселыми, в светлом наряде, березками. Янька и Онфим соскочили с воза, побежали лугом наперегонки. Домаша тоже сошла, пошла рядом, разминая ноги, глубоко и радостно вдыхая медовый настой трав.

– Гляди, Олекса, краса-то какая!

– Да, добрый год! Сена-то, сена уродились в лугах! Коню по грудь!

Небось пожалеет боярин, что не своими мужиками скосил. Я ж ему заплатил за сорок четвертей, а мы… Слушай, Радько, по полуторы заколины этого сена станет?

– Ежели такая трава скрозь, то и по две!

– Вот, Домаша, вдвое прогадал боярин! Рассчитывались-то мы с ним четверть по заколине!

– Я не о том, Олекса… А хорошо-то как! Дышится легко!

– Да…

Замолчали.

Тонко звенели насекомые над пестретью трав. Облака, истаивая, висели в жарком небе. Только и было слышно, как, с хрустом приминая сочные травы, ступают лошади да поскрипывают, кренясь на водомоинах, груженные припасом и снедью возы.

Миновали еще две деревни. Дневали. Утомившиеся дети снова забрались на возы. Солнце уже низилось, когда за негустым перелеском открылась широкая пойменная луговина. От реки, от раскинутых шатров, окликнули.

Радько отвечал, и скоро повозки окружили мужики, иные в полотняных куколях от комаров, и любопытные бабы. Распрягли лошадей, принялись ставить шатры.

Новый парень, Микита, – Радько дорогой отводил его в сторону и шептался, старался больше всех, то и дело заглядывая в глаза хозяину. Олекса кивал рассеянно, не до него было.

Наконец поставили шатры, развели костры-дымокуры. Бочку пенного пива – угощение на конец работы – зарыли в землю. Натащили еловых лап, подсохшей травы, постелились.

Олекса прошелся еще вдоль костров, перемолвился с мужиками, поговорил с жонками, которые сами окликнули его:

– Що, купечь, со своей приехал? Али наши бабы нелюбы, али дома одну оставить боиссе?

Жонки дружно расхохотались. Олекса подсел к их костру, побалагурил маленько, за словом в кошель не лез. Встал, махнул рукой:

– А ну вас, свяжиссе, еще с женой разведете!

Провожаемый смехом, ушел к своему шатру.

– Спать! А то зорю проспите! – прикрикнул старик косарь на расшумевшихся жонок.

Олекса пролез в шатер, тщательно подоткнул рядно у входа, чтобы не напустить комаров. Домаша спала или притворялась – всегда ревновала его к сельским жонкам. Улегся и уже задремывал, когда не выдержала, круто повернулась, прижалась к нему, потянула его руку, чтобы обнял. Усмехнулся Олекса, расцеловал Домашу:

– Спи!

Еще полежал маленько, слыша, как бьется сердце у жены, посапывают дети, поют комары, пробившиеся под полог шатра, да шумит река в стороне, и не заметил, как заснул. Будто в тот же миг разбудил его старик, староста покосников:

– Вставай, хозяин, время!