Читать книгу "Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн"

сооруженного из двух досок, скрепленных дверной петлей. Это любовь, перемешанная с досадой, с горечью, с безразличием, с ненавистью. Но любовь.

В детстве мне было невдомек, что мой город можно не любить. А его очень многие не любили. И совсем не за то, за что подчас не любил и не люблю его я. Потом я понял, что Москва не одна. Что есть разные «москвы». И те, что виделись изнутри, не вполне похожи на те, что – извне.

Я всегда жил в Москве. И существование другого мира я постигал, признавал, ощущал именно как москвич. И я не представлял себе, что может быть иначе. И тем более не представлял себе, что и образ моего города может быть иным, не моим, посторонним.

А еще я всегда знал о том, что на свете существует Америка. Но далеко не сразу я стал замечать, что образ Москвы в масштабах страны и образ Америки в масштабах мира чем-то связаны между собой. Не географически, не исторически, не политически, нет. Они связаны родственностью устойчивых мифов о них. Москва для остальной страны была примерно тем же, чем для мира была Америка.

Мое детство пришлось на пятидесятые годы. Поэтому в детстве я про Америку знал много и, главное, необычайно достоверно. Во всяком случае, я знал о ней гораздо больше и подробнее, чем узнал о ней потом, особенно тогда, когда сам стал время от времени туда ездить.

А в детстве я знал много, очень много. Во-первых, слава богу, был «Крокодил» с его расчудесными политическими карикатурами, где из раза в раз возникал козлобородый старик в залатанных портках. Это был «дядя Сэм». Чей он был дядя и каковы с виду были его племянники, я не знаю до сих пор. Да и неважно это.

Были также пузатые пучеглазые комические дядьки с карманной атомной бомбой в одной руке и с аккуратно завязанным мешочком долларов в другой. Были костлявые вояки, бряцающие оружием. Были угнетенные темнокожие ребята, избиваемые мордатыми полицейскими с огромными кобурами на боку. Были изможденные безработные в мятых шляпах, стоявшие в длиннющей очереди за бесплатным супом. Мое крылатое детское воображение мне, конечно же, подсказывало, что этот суп был ненавистной детсадовской «молочной лапшой». «Даже за такой гадостью стоит очередь», – думал я, и меня переполняла гордость за мою страну.

Я твердо знал, что все пакости, мешающие мне радоваться жизни, сквозь дырки в спасительном железном занавесе проникали из Америки. Ладно там «колорадский жук» – я, городской мальчик, и в глаза-то его никогда не видел. Но вот, например, рыбий жир – я в этом не сомневался – уж точно не мог быть придуман больше нигде, кроме как в зловредной Америке.

Я много знал об Америке. Я знал, что под видом туристов по Москве ходят люди, которые незаметно, в толпе, делают советским людям загадочные «уколы». Что за уколы и чем эти уколы опасны, никто не знал. Но уколы точно делали. В толпе. Чаще всего в очереди. Чаще всего почему-то в ГУМе.

Я и позже довольно много чего знал про Америку. Я знал, что американец кладет ноги на стол, что у него вставные зубы, что он громко хохочет и с размаху хлопает всех по плечу, что он не отрезает от куска мяса по кусочку, а заранее («по-американски») мелко нарезает его, как делают обычно наши мамаши, кормя ребенка.

Я много знал об Америке. Я и сейчас столько не знаю. Да и те, детские, знания как-то стерлись со временем, заменившись другими, менее яркими и, главное, достоверными.

Но пятидесятые годы незаметно для меня закончились, и в какой-то момент, практически без перехода слово «Америка» для многих вдруг стало означать не «угрозу войны», а «свободу и процветание».

Эта перекодировка была стремительной и практически безболезненной.

Я хорошо помню Американскую выставку, открытую в Сокольниках в 59-м году. Я помню смешанный с недоверчивой завистью восторг москвичей и гостей столицы, разглядывавших автомобили и холодильники.

Для многих молодых людей из поколения моего старшего брата, то есть поколения «стиляг», Америка, воплощенная в джазе, Хемингуэе и абстрактной живописи, стала синонимом свободы и современности.

Да, Америка для москвичей была примерно тем же, чем для советской провинции была Москва. И то и другое вызывало сложные противоречивые чувства, где были смешаны восторг, зависть, ревность, настороженность, где любовь и неприязнь, граничившая с ненавистью, резко сменяли друг друга под влиянием различных социально-экзистенциальных обстоятельств. В нашей стране антиамериканизм местного разлива время от времени включается официальной пропагандой в силу той или иной политической конъюнктуры.

Но он бы и не включался, если бы не находил отклика в исстрадавшихся сердцах «простых россиян». Если не таился бы в ожидании своего часа на нижних этажах коллективного полубессознательного неистребимый мотив все из тех же пятидесятых годов, если не вертелась бы на языках песенка о том, что Америка в бессильной злобе на то, что она так и не сумела развалить великий СССР, поскольку великий СССР, как не сдающийся врагу гордый «Варяг», развалился сам, пытается теперь развалить великую Россию, которая, не вполне точно рассчитав высоту потолка, так резко встала с колен, что серьезно повредилась головой.

Да, Америка усердно и целенаправленно занимается развалом великой России, потому что заняться ей, в общем-то, больше и нечем. И очень, конечно, с этим делом спешит. Потому что не ровен час – все это дело «само отскочит», как было сказано в одном мало приличном анекдоте про хирурга и пациента.

То, что множество совершенно разных людей в самых разных странах, а иногда и целые государства в лице своих руководителей и организаторов общественного мнения очень не любят и очень ругают, а иногда и от души ненавидят Америку, хорошо известно.

Дело, разумеется, не в том, что Америку не за что ругать. Еще как можно и нужно. Но критиков Америки хватает и в ней самой. И эта критика бывают подчас более чем жесткой.

Дело в том, что чаще всего объектом священной ненависти бывает не сама Америка, а нечто иное, к реальной Америке имеющее в лучшем случае косвенное отношение. Это миф об Америке, который в сознании большого числа людей время от времени выворачивается наизнанку, и тогда безоглядная любовь и слепое доверие практически без переходной стадии оборачивается ненавистью, страхом, недоверием, подозрительностью, презрением. А потом – наоборот.

Антиамериканизм, насаждаемый в СССР, был не совсем похож на нынешний. В пределах советской мифологии Америка воспринималась прежде всего как ведущий конкурент в идеологической борьбе, как флагман антикоммунистического