Читать книгу "Сны женщины - Евгений Хохлов"

Вряд ли забуду твою я улыбку,

Разве забуду я песни твои…

– Очнитесь, гражданочка, – позвал он. – Прошу расписаться. Разрешите откланяться.

Он отправился восвояси, а весна все пела тенором:

В парке Чаир распускаются розы,

В парке Чаир сотни тысяч кустов…

* * *

– Что – немногое? Э-э-э… Леопольд! Что немногое вы знаете? Вы уснули? Что вы молчите? Рассказывайте! – теребит она мой рукав. Так и в кювет недолго, неужели она не понимает? А я, и правда, молчу, предавшись воспоминаниям. Этакая неловкая пауза получилась.

– Извините, Татьяна Федоровна, как-то так… Задумался я. Дело было не то чтобы необыкновенное, но в чем-то исключительное. Лефорж, дедушка ваш, в войну работал в разведке. Десантировался на севере Франции, в Италии и, если ничего не путаю, даже в Норвегии. Где-то ближе к концу войны осел нелегалом на территории Германии, как-то очень ловко осел – пауком-резидентом. Быстро сплел паутину полезных связей. Но точно ничего не скажу. Сами понимаете – всё догадки. Вопросов больше, чем ответов. Секретность же. В любом случае, невозможно во всех подробностях регистрировать работу шпиона, если вы не хотите его потерять. Во-первых, лишние контакты привлекают внимание, а во-вторых, работа эта целиком или во многом состоит из нарушений всяких там должностных инструкций, партийных кодексов и прочих ограничительных затей. Насовершал он, надо полагать, уйму подвигов, как в кино. С его знанием языков, артистизмом, физической ловкостью, при его способности к гипнозу, к внушению, он был бесценным кадром. И вот чуть ли не в последние дни войны он гибнет во время бомбежки. Такая вот случайность! Превратность судьбы. Интересно то, что были найдены неопровержимые якобы доказательства его гибели…

– Почему – «интересно» и «якобы»? Что такого?

– Сами подумайте, какие это могли быть доказательства?

– Труп? Останки?

– М-да… О трупе как таковом никто никогда не заикался, я наводил справки по своим каналам. Доказательства нашлись лишь в документах – в списках погибших, должным образом прошедших регистрацию.

– Погибших, прошедших регистрацию? До чего странно!

– Не странно, я, может быть, неточно выразился, извините. Прошли регистрацию собственно списки, а не погибшие. То есть списки были заверены соответствующими подписями и солидными печатями. Немецкая аккуратность! Канцеляристы, учетчики или кто там еще работали практически до последнего дня, а возможно, поскольку люди гибли и после официальной даты капитуляции, не прекращали работы вовсе. Замечу, что лично у меня это вызывает лишь уважение. Ну вот. Долго ли, коротко ли, а в конце сороковых Ванде передали наследство – наградные документы и эту самую саблю, которую вы обнаружили, не успев поселиться в доме.

– Спасибо вашему коту.

– Да, спасибо. Милый непоседа. Отчасти авантюрист.

– Я уже больше чем достаточно знаю про вашего кота, – вмиг раздражается она. – Что там с наследством?

– С наследством? С наследством все обстояло замечательно. Ванда, бабушка ваша, зажила вполне неплохо, имея персональную пенсию и получив в свое распоряжение дом…

– Дом?

– Вот именно. Тогда он был, разумеется, не так хорош, как нынешний, что оставлен в наследство вам. Собственно, это был совсем другой дом… Возможно, вы даже смутно помните, как он выглядел…

– Смутно. Помню, мама привозила меня на лето к бабушке… Лучше бы не привозила. Я терпеть не могла Ванду, все ей не то, все ей не так. Все у нее под подозрением, все злоумышленники – от соседской курицы до секретаря горкома. Допускаю теперь, что она во многом была права, но очень уж была она властная и сварливая. Кормила меня какой-то гадостью, которую, по ее мнению, должны есть дети. Помню яйцо всмятку с накрошенным туда хлебом и зеленым луком, какой-то жуткий суп из ливерной колбасы и капусты… Бррр!

– А дом-то помните?

– Я же говорю – смутно.

– И все же?

– Ну-у… Большой, деревянный, с покосившейся пристройкой, пропахший лекарствами… Хорошо запах помню, но Ванда никогда не болела. Почему так пахло? Может, гнилью?

– Нет-нет, вы правильно помните – именно лекарствами. Во время войны в этом доме был маленький госпиталь. Сначала в городе был один – центральный, потом стало не хватать мест, и раненых размещали где могли, по частным домам например. Получались такие филиалы, в которых размещали не самых тяжелых. Там и доктора-то бывали не каждый день, всем заправляли медсестры. Перевязки, инъекции, судна, клизмы, извините за подробности… Так вот, этот дом в самом начале войны остался без хозяев. Хозяева тогдашние исчезли, как исчезали многие в те времена. Поэтому судьба дома определилась очень скоро.

– То есть там сделали госпиталь?

– Да. Местные барышни и дамы охотно шли в медсестры – паек, да и мужчины опять-таки, пусть и временно недееспособные. И Ванда работала медсестрой. Откуда она возвратилась в наш город, как оказалась в родном своем доме, мне неведомо. Войной занесло. Впрочем, она упоминала как-то, что бывала здесь раньше вместе с мужем, когда тот давал гастроли. Кстати, старожилы его помнят до сих пор, всякие сказки рассказывают о его фокусах. В память о военных заслугах мужа Ванде дали не только персональную пенсию, но и жилье – этот самый дом, о котором вы помните с детства.

– Совсем, знаете, не хочу его помнить. Тоска, скука, вялый огород в лебеде, мелкие окна в ситчике с оборками – на солнце он выцветал за месяц, зануда-бабка в кружевных старомодных блузочках. Бесконечное чертово рукоделье, вечные чугунные утюги на дровяной плите, желтое от этой варварской глажки белье. Иногда появлялась мама. Неприбранная, с облупленным кисельным лаком на ногтях, в спущенных до тапок капроновых чулках. Вся в мечтах. Сидела с перекошенными деревянными пяльцами на коленях. Или склонялась над очередным письмом… Совсем не такая, как на людях, на сцене. Но я ее любила такой, забывшей о маске.

– Надо же, какие у вас детские воспоминания. Поэтому вы и хотели сию минуту продать дом?

– Я его испугалась. Откуда он такой взялся?

– А. Вы все-таки задали этот вопрос. А я-то все ждал, Татьяна Федоровна. Думал, не дождусь.

– Ну же!

– Нынче вы в нетерпении, Татьяна Федоровна, а вчера меня и слушать не хотели. О, женщины, женщины! Вы изменчивы, как облака, гонимые ветром. То шхуну под парусами увижу я на небе, то огромную дикую кошку, то пышный цветок, озаренный солнцем, то безжалостную остроклювую птицу, нацеленную на добычу, то волну, что грозно вздымается, а потом вдруг ласково ложится под ноги… То сам гнев Господень увижу я с высверками молний, с тарарамом и треском, то темную, дымную вуаль на светлом лике луны… То…

– Ой, хватит уже! Сколько можно! Это из какой-то пьесы?

– Нет, я сам сочинил. Такой экспромт. Нравится?

– Вам охота пришла меня дразнить?