Читать книгу "Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова"

...Вид на романовское имение открывался с пригорка Москворецкой улицы. Меж садами и огородами — дворовая церковь, приусадебные постройки, мельница, житные дворы, мыльня, конюшня, псарня, кузница. Стеной к проезжей части Варварки, выходившей к Москворецкой улице, выставлен двухэтажный боярский дом знатной каменной кладки. Слюдяные оконца изукрашены резными наличниками. Дом этот сохранился до наших дней, и находится он по соседству с гостиницей «Россия» — крохотный уголок боярской старины. В те времена имение было окружено высокой каменной стеной, но так как и стена не спасала от нападения разбойников (лес-то рядом), то за оградой была поставлена вышка. Под стропилами, состоявшими из двух брусьев, собранных под углом, подвешен небольшой колокол. Днём и ночью возле него дежурил сторож из смердов[2]. В обычные дни колокол звонил редко: к заутрене звал либо к вечерне. Поэтому когда в полуденный час раздался тревожный звон, на подворье начался переполох. Когда встревоженный хозяин вышел на крыльцо, дворецкий оповестил:

— Ваша боярская милость, к вам изволил пожаловать государь-батюшка!

Никита Романович гневно крикнул ему:

— Что стоишь, смерд?! Вели отворять ворота! Пресветлый царь, государь великий изволил к нам пожаловать. Да живее, окаянный! Или батогов захотел?

Подгоняемый страхом дворецкий кинулся исполнять приказание. И когда ворота наконец отворились, побледневший Никита Романович поспешил встретить царя. В голове испуганно метались мысли: «Ужели опричники въедут во двор? Вот так же негаданно приехали они к тестю, князю Горбатому-Суздальскому, и казнён был знатный воевода, прославившийся удалью и воинской смекалкой при взятии Казани. Недруги винили его в измене. Ведаю, что изветами и мои недруги досаждают царю. Вот оно...» — ужаснулся своей догадке Никита Романович, вспомнив о сегодняшней казни.

Между тем опричник, князь Вяземский, помог царю спешиться. Никита Романович склонился в низком поклоне.

— Благодарение Богу, пресветлый государь пожаловал ко мне, своему верному слуге и рабу!

Царь глянул на него надменно и подозрительно.

— У тебя в красном бору лихие люди гнездовье основали. Пошто не предуведомил?!

— Не ведал... Истинный Бог, не ведал.

— Неведение — не напасть, да как бы не пропасть, — хохотнул Вяземский.

Иоанн строго на него посмотрел.

— Ты, Афонька, бери своих молодцев, и Никита Захарьин даст своих людей. Да чтобы тех злодеев живыми или мёртвыми приволокли к Лобному месту.

Вяземский изменился в лице: мыслимо ли изловить разбойников в одночасье! Но царь уже забыл о нём. Всё с тем же выражением хмурой неприязни он смотрел на смиренно склонённую перед ним хозяйку. Певуче лились слова:

— Свет ты наш, государь-батюшка! Видно, Господь услышал наши молитвы, прими поклонное слово рабы твоей и пожалуй в наши хоромы!

— Цыц!

Царский посох загремел о первую ступеньку порога. Очевидно, напомнила ему боярыня о князе Александре Борисовиче, её отце. Царь Иоанн не имел обыкновения прощать людям своей злобы к ним.

Бедный Никита Романович всё это видел и понимал: грозы не миновать. Ныне царь на многих положил свой гнев. Но какую вину сыскал он в своём шурине? Или он, Никита Романович, не родной дядька царевича? Или государю не угодна его служба?

И только успел это подумать, как царь бросил не него подозрительный взгляд.

— Ты никак, Микита, не в себе?

Никита Романович вздрогнул. Он знал цену царской подозрительности, изведал её на себе, когда Иоанн был ещё отроком. Всю жизнь памятен ему был тот день, когда затравили псами князя Андрея Шуйского. Злая участь грозила и Никите, да спас Господь. Спасёт ли ныне? Никита Романович знал, что страх находил на царя в ту минуту, когда он начинал подозревать людей в злых умыслах против себя. Он давно приметил, сколь недоверчив к людям царь. С болью в сердце догадывался он, что причиной царской подозрительности была слабость души. Хуже лютого зверя становился Иоанн, когда по жилам его пробегал трепет страха. Увы, жестокосердие и трусость живут рядом. Или не грех подозревать его, первого вельможу, в недобрых чувствах к царю? Но пройдут годы, и в опалу попадут царевичи, родные дети, подозреваемые Бог весть в чём.

Никита Романович не вдруг ответил царю.

— Али не слыхал, Никита Романович, сам государь тебя изволит спрашивать? Ты пошто не в себе? — подал голос опричник Фёдор Рваный, неотступно оберегавший царя во время его выходов, готовый по первому знаку вязать «изменника».

Никита Романович, словно не слыша обращённого к нему голоса опричника, низко поклонился Иоанну.

— Ты правду молвил, великий государь, ныне я и впрямь не в себе. Ныне мы поминали сестру нашу, незабвенную царицу Анастасию. Во сне она ко мне приходила.

Что-то дрогнуло как будто в лице царя. Он молча слушал шурина, и в глазах его не было прежней угрюмости. Он несколько смешался. Может быть, перед ним возник образ любимой царицы, со смертью которой он многое утратил.

— Вечная ей память! — перекрестился Иоанн и стал подниматься на крыльцо, провожаемый хозяином.

В кабинет боярина можно было войти лишь через трапезную. Такое расположение палат отвечало духу того хлебосольного времени. Гостя поначалу угощали питием и яствами, а уж затем беседой. Не разогрев себя вином, не ублажив вкусной пищей, как станешь вести дела!

Хозяин и гость, оба высокого роста, низко склонились под притолокой и вступили в трапезную. Но царь отказался от угощения. Вошли в кабинет.

Возле единственного оконца кресло, куда и опустился Иоанн. Кабинет обит голландскими шпалерами. Тона коричневые. На маленьком столике возле кресла — серебряный подсвечник и раскрытое Евангелие в серебряном переплёте. Жарко, но ни хозяин, ни царственный гость не сняли кафтанов. Первым делом царь кинул взгляд на Евангелие. Видно было, что хозяин прервал чтение, не успев перевернуть страницу.

Иван Грозный ценил в своих подданных благочестие и сам был благочестив, не упускал случая сказать, что благоустраивает свою державу в благочестии, благословлял строительство новых церквей и монастырей, посылал им дары из своей казны. Но позже он немало притеснял святые обители многими поборами, так что они опускались до нищенского существования, а на самих священников и монахов устраивал гонения.

Однако сам Грозный так не думал, православную веру чтил свято и нерушимо, пресекал всякие поползновения на неё, усердно читал священные книги. Оттого-то он и устремил свой пристальный взгляд на Евангелие, лежавшее на столе боярина. Оно было открыто на Екклесиасте. Царь прочёл первое попавшееся ему на глаза: «Слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупыми. Мудрость лучше воинских орудий: но один погрешивший погубит много доброго» — и тотчас же нашёл то, что отвечало его заботе: