— А я хочу, — тон Оливии стал совсем уж беспардонным.
— Исцелитель нам помоги, — вздохнула я, дернула за сонетку и сказала явившейся служанке:
— Пусть сюда приведут гусляра, ну, того самого…
— О-о-ой, — обесцветилась от ужаса служанка.
— Передай это Теобальду и Марселино, они крепкие мужики, пусть его приведут и стоят на страже. И вооружатся боевыми мечами. Двуручными!
— Да, герцогиня.
Служанка исчезла. На лице Оливии заиграла мстительная ухмылка, которую заметил даже художник:
— О прекрасная донья, умоляю вас, перестаньте улыбаться! Я как раз работаю над контуром губ, а от такой улыбки я вспоминаю, что у меня четыре непогашенных кредита!
— Оливия! — рявкнула я. — Прекрати, ты герцогиня в конце концов! Маэстро, можете не волноваться — я погашу ваши кредиты, как только вы завершите работу над портретом моей неуемной падчерицы.
— Благодарю вас, донна Люция, — поклонился в мою сторону Рафачелли. — В творческих кругах вы недаром слывете покровительницей искусства. Если бы я мог вас изваять в мраморе… У вас такие линии бедер…
— Не отвлекайтесь на мои бедра, маэстро, — светски улыбнулась я. — Сейчас меня волнует только портрет Оливии. А там поглядим, кого можно будет еще написать или изваять.
В дверь постучали.
— Да, — молвила я.
Вошли мрачные Теобальд и Марселино, фигурами напоминавшие медведей и обвешанные холодным оружием, как майское древо — лентами. Меж ними обретался гусляр Вржик, а то, что висело у него на поясе и гудело, полагаю, было его музыкальным инструментом.
Теобальд и Марселино поклонились мне, дав по подзатыльнику гусляру, так что он тоже, считай, поклонился.
— Госпожа, — прогудели они.
— Добрый день, мессеры, — улыбнулась я им. — Моя милая падчерица возжелала услышать песнопения нашего гостя. Пожалуйста, посадите его…
— На кол?! — обрадовались недотепистые мужики.
— Вот на эту скамью. Прекрасно. Теперь я поняла, где у него перед. Добрый день, Вржик.
— Пшбжегжебже, — ответствовал из-под обилия седых волос наш гость и сверкнул глазами. Они были круглые и желтые, как у филина, но я решила не заострять на этом своего внимания.
— Достопочтенный Вржик. Мы с моей падчерицей давно мечтали насладиться вашим исполнительским талантом…
— Попсу не лабаю, — вполне внятно прорычал Вржик.
— И прекрасно, — молитвенно сложила руки я. — Нам что-нибудь из вашего постоянного… репертуара.
— По ходу, ты баба с мозгами, ценишь высокое, вечное, — Вржик стал производить сложные манипуляции со своим инструментом: — Ща настрою.
— Дрынь-брынь, гусельки, — вдруг подал он хорошим баритоном. — Золотые струночки, ах, вы не рвитеся, не ломайтеся, мне, хозяину, подчиняйтеся!
И провел пальцами по ряду струн.
Это было… весьма мелодично. Даже, можно сказать, талантливо. Глаза Вржика снова сверкнули, словно желтые топазы.
— То была не песенка, то была припевочка, ты не бойся в лес ходить, красна девочка! Что ж, благородные господа, послушайте скромного барда из далекой северной страны. В стране у нас разные песни поют. Иной раз такие:
Был у меня дружбан, Мог выпить водки жбан. Однажды он выпил метиловый спирт, На небе теперь грустит.
Теобальд и Марселино сдавленно гугукнули, что должно было означать рьяный мужской хохот. Но на службе они не могли себе это позволить. Вот в замковой казарме они обязательно процитируют сей шедевр, и он обретет там бессмертную популярность.
— Продолжать ли мне, прекрасные дамы? — видимо, бард вошел в образ окончательно и поведение выбрал соответствующее.
— Пожалуйста, — кивнула я.
— Конечно, сударыни, то, что я сейчас пропел, не для нежных дамских ушек. Это вон вашим медведям под стать. Так что для вас спою рок-балладу.
— Рок?! — удивилась я. — Первый раз слышу. Почему рок?
— Потому что это о неотвратимости рока и казни судьбы. Это очень старинная баллада. И правильно пою ее только я.
— Хорошо, — кивнула я. На свое горе кивнула.
Гусли словно превратились вдруг в огромный орган — такое богатство звуков бард Вржик извлек из них за одно мгновение. Глаза его снова засверкали бледно-желтым и уж больше не гасли, пока он пел:
Время. Это лекарь, который не лечит, Душевных ран он не лечит, Давних клятв он не отменяет, Только губит и терзает сердце. Оно словно голос в пустоте Или голос самой пустоты. Кажется, что оно дает, Но на самом деле оно отнимает. Жил на свете один поэт, Но стихов его не читали, Талант его не превозносили, И был он одинок, беден и несчастен. Полюбила его девушка простая, Что носила ему молоко из деревни. Он читал ей стихи и плакал, Что не ценят его таланта. И было ей так его жалко, Что однажды она спросила: «Что ты сделал бы тому человеку, Который бы тебя прославил?» Загорелись глаза у поэта: «Если б человек такой нашелся, Был бы он отцом мне, коль он старец, Матерью — коль старица святая, Братом — коль мужчина и ровесник, А девица — милою женою!» — «Обещаешь ли ты это и клянешься, И от слов своих не отречешься, Коли станешь знаменитым в мире?» — Тихо его девица спросила. «Обещаю это и клянуся, И от слов не будет отреченья, Даже если стану знаменитым!» Ничего девица не сказала И ушла, не оглянувшись даже. Он ее ухода не заметил, Грезил он о славе и бессмертье. Молоко носить ему стал мальчик, Брат девицы, что его любила. Мальчик тот немой был от рожденья И не мог сказать: сестра исчезла. И никто не ведает — жива ли. А девица — любящее сердце — В лес пошла, куда живой не ходит, Через Костяную гору, чрез болота, И пришла на Черную поляну. Там изба стояла золотая, Вся как есть из золотых из слитков. А в избе жила слепая ведьма. Подошла та девица к порогу, А уж ведьма двери открывает: «Чую, пахнет духом человечьим Да еще девицей непорочной. Что пришла? Да, впрочем, мне известно. Любишь ты пустого человека, И ему ценней слова пустые Всей земли, и неба, и всей жизни. У тебя же сердце словно солнце И душа — второй такой уж нету. И ты хочешь ради стихоплета Погубить такое достоянье? Уходи, найди себе другого, Чтобы сердцем тоже был горячий, Чтоб любил тебя со всею силой, Чтоб берег тебя сильней святыни. Ну, постой, подумай на пороге. Коль войдешь, возврата уж не будет, Совершу я колдовские чары — И любимый твой получит славу, Знатность и богатство — все, что жаждет. Ты же мне заплатишь и прослужишь У меня служанкою три года. Если же сбежать ты вдруг решишься, Превратишься в золотой кирпичик, И вложу тебя в свою я стену». Помертвела в ужасе девица, Но порог, вздохнув, переступила. И захохотала злая ведьма, И сказала нужное заклятье. Три года служила ведьме девица, Выплакала давно все слезы, Потеряла молодые силы. Волосы ее стали снегом белым, Нежная кожа огрубела, Алые губы истлели, Словно стала она мертвецом ходячим. Но однажды ведьма ей сказала: «Закончился срок твоей службы, Отпускаю я тебя на волю. Верно и честно ты служила, За то будет тебе моя награда: Красота к тебе не вернется, Но кто ждет тебя, тот тебя дождется». Поклонилась ведьме девица И домой, сияя, поспешила. Думала она, что ее любый Ждет ее и помнит обещанье. Вот она в деревню воротилась… Только больше нет родной деревни, На месте ее колосится поле, А стояла где изба родная, Лишь шалашик лепится убогий. Подошла к шалашику девица, Ей навстречу вышел ветхий старец, Поглядел ей в очи и заплакал. «Кто ты?» — в страхе молвила девица, А потом в лицо его вгляделась И великим криком закричала: То был ее милый младший братец, Ждал ее он вовсе не три года, Девяносто лет прошло за время, Что она у ведьмы прослужила. Все уже давно поумирали, Но молил он Небо, чтоб дождаться, И дождался он сестры любимой. В горе же обрел он слух и голос И изрек сестре: «Моя родная! Ты ушла любви своей за-ради, Но тебя он вовсе не достоин! Получил он славу и богатство И обрел бессмертье с красотою. Видишь замок с крепостной стеною? То его покои, где вседневно Тысячи гостей его возносят. Стихословия его прекрасны, Сердце ж его черно и жестоко. Это он сгубил деревню нашу, Чтоб посеять здесь ржаное поле, Чтобы этим полем любоваться, Когда осеняет вдохновенье. Мне же он остаться здесь позволил, Чтоб его служил я вдохновенью. О тебе ни разу он не вспомнил. Ты зазря свой подвиг совершила». Горько зарыдала та девица, Но потом скрепилась и сказала: «Дал он клятву мне, и я напомню, Что пришло той клятвы исполненье. Отведи меня в его жилище». Слуги на порог их не пускали — Шло в то время пиршество большое. Но потом решили их для смеха В зал впустить, где бражничали гости. Как они увидели двух нищих, То еще сильней захохотали. А поэт надменно им промолвил: «Кто такие вы и что вам надо?» «Ты не узнаешь меня, любимый? — Молвила несчастная девица. — Время для тебя не изменилось, Ты все так же молод и прекрасен, Но всем этим ты лишь мне обязан. Я служила окаянной ведьме, Красоту и силу потеряла, Чтобы ты обрел желанну славу, Почести, богатство и бессмертье. Так теперь исполни свою клятву. Клялся ты, что ежели девица Станет для тебя истоком славы, Сделаешь ее женою любой. Так женись на мне, сыграем свадьбу, А потом пиши о сем балладу, Как ты честь свою не опорочил». — «Старая и лживая ты шлюха! — Закричал поэт, плюясь от гнева. — В голове твоей, наверно, черви, Коль несешь ты этакие бредни. Никогда я в жизни так не клялся, Сам всего трудом своим добился! Быть же мне любимою женою Ни одна на свете недостойна! Прочь подите, палкою их, слуги!» Помолчала бедная, спросила: «Может быть, ты хочешь передумать И твое не очерствело сердце?» — «Передумал. Пусть сейчас вас схватят, А потом собаками затравят». — «В третий раз тебя я вопрошаю…» — «В третий раз — пусть вас сожгут в овине». Глубоко вздохнув, она сказала: «Недостоин ты моей любови, Жертва моя совершилась впусте. Но не впусте ведьме я служила. Мне она дала одно заклятье: Ты и все сидящие — сидите В этом замке сто веков, не меньше. С места не сойти вам, в головах же Пусть у вас кишат слепые черви, Пусть утробу черви вам изгложут, И опять вся пытка повторится. А тебе — отдельное заклятье: Приходить к тебе поэмы будут И стихи, но ты их не запишешь, Руки твои плетями иссохнут, Очи твои вытекут на щеки, Голос твой рассыплется как пепел. И так будет всякому поэту, Кто кого-то предал, иль обидел, Иль нарушил собственную клятву!» И она исчезла словно ветер, Брат ее бродяжничать пустился, И с тех пор никто его не видел.
Мы осознали, что бард закончил свою балладу только много-много минут спустя, когда маэстро Рафачелли упал в обморок, опрокинув мольберт. Лишь тогда я опомнилась и посмотрела на Оливию. Она не дышала, лицо ее посинело, глаза закатились! О Исцелитель! Я бросилась к ней, сорвала тяжелое ожерелье, рванула корсет так, что алмазы горохом застучали по полу, принялась похлопывать Оливию по щекам:
