Читать книгу "Воспоминания провинциального телевизионщика - Леонид Пивер"

Мария Пивер (мама)

Но в одном я не ошибаюсь: мои родители были людьми музыкальными. Я помню, как мама пела на местном радио. Она пела замечательно, особенно любя украинские песни – лиричные, мелодичные, красивые, исполняя их на языке оригинала. Вторым иностранным языком, который знала мама, был идиш. Причем последним мама владела хуже. Я до сих пор помню этот бесконечно родной голос… Жаль, что на публику пела мама недолго: за мое появление на свет она впоследствии заплатила потерей слуха, стала плохо слышать даже себя. Во время пения мама заглядывала нам в глаза:

– Чисто ли я пою? – читалось во взгляде.

И мы так же взглядами отвечали:

– Все правильно, дорогая!

И более счастливого человека, чем мама, в эти минуты не было.

Потом был роковой сороковой – финская война. Мне уже стукнуло тринадцать. И мы с приятелями-школьниками организовали ансамбль, агитбригаду, выступавшую в госпиталях. Музыкальное со провождение обеспечивала учительница пения. У меня был сольный номер. Я брал костыль, прищуривал глаза и исполнял песенку про японского самурая Микадо на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза…». Она была очень популярна тогда, ее пели Леонид Утесов с дочерью. (Это мой самый любимый певец с первого дня моей жизни и до последнего, я думаю). У раненых мой номер имел успех.

Потом грянула Великая Отечественная. Нашу сценическую площадку – госпиталь – эвакуировали. Эвакуировались и мы. Семья уезжала зимой, с последним эшелоном, уже потеряв надежду выбраться из того кошмара.

Ехали в открытом грузовом вагоне, еще пахнущем углем, без крыши, мерзли страшно. Ехали – сказано слишком громко: тащились, простаивая то час, то сутки на полустанках. Однажды нам повезло: на одной из остановок, на месте брошенного цирка шапито мы нашли ковер. Он был таким старым, грязным и пыльным, как будто с него начиналось древнее цирковое искусство… Мы притащили бывшее манежное покрытие, чтобы накрыть верх вагона. Наутро мы впервые проснулись, не покрытые выпавшим за ночь снегом.

Старый Артемовск

Случались по дороге и другие удачи. Как-то наш состав остановился возле разбомбленного эшелона. На одной из уцелевших платформ «красовался» разбитый самолет У-2. Это потом мы узнали, что его называли «небесным тихоходом». Мы, мальчишки, не могли удержаться, чтобы не заглянуть внутрь. Заглядывали со страхом: вдруг там оружие, трупы… А оказалась – бочка с солеными огурцами, вкусными, аппетитными! Целый день из нашего вагона доносился характерный хруст. А после соленого всех одолела одна, но пламенная страсть: поскорее добраться не до пункта назначения, а до первой водокачки…

Я уже говорил, как благодарен Челябинску за предоставленные в военную годину кров, тепло, возможность найти работу. Местные жители называли нас «выковыренными» – так легче было произносить слово «эвакуированные». Ради ежедневных семисот граммов хлеба я устроился на располагавшийся неподалеку деревообрабатывающий комбинат. Меня поставили на циркульную пилу нарезать вагонку – планку специфической формы. Пилил я хорошо, выполняя норму, совершенствуя профессиональное мастерство. Однажды мы с приятелем решили смастерить деревянный чемодан. Мы решились на эту затею потому, что растущим организмам непрерывно хотелось есть, а будущую «носильную вещь» предполагалось обменять на продукты. Благо, мой столярный уровень позволял сделать все заготовки. И вот, привычно выпиливая доску, я машинально подвожу ее к самой кромке бешено вращающегося диска и по уже сформировавшейся привычке собираюсь перейти на другую сторону распила, безопасно перехватив изделие, как вдруг приятель окликает:

– Леня!

Я оборачиваюсь на голос, и… рука попадает в циркулярку… Как только не потерял сознание – не знаю! Это было жутко: моя до боли знакомая конечность – и уже не моя. Все вокруг переполошились: меня буквально закинули в подвернувшийся грузовик, доставили в привокзальный госпиталь.

И там я услышал:

– Ампутация!

– Какая ампутация! – завопил я. – Это же моя рука! Она еще держится!

Подошли студенты-практиканты и с молодой бесшабашностью сделали то, что некогда было делать профессиональным хирургам. Каждый оставлял на мне по шву связывая мои сухожилия… Жаль, я не запомнил, как звали этих виртуозов художественной штопки. Зато на всю жизнь запомнил лицо санитарки, которая дала мне кровь.

Спустя какое-то время врачи вручили мне маленький резиновый мячик, сказав:

– Если хочешь сохранить руку, надо разрабатывать!

Я взял мячик и, катая его в кармане, целый год терпел насмешки окружающих. Зато рука осталась при мне! Правда, уже в иной степени трудоспособности. Я так наловчился ее прятать, что знакомые даже не замечали потерю. Но ведро воды из колодца я приносил с гордостью!

И когда услышал, что надо оформлять инвалидность, не поверил:

– Какой инвалид?! Мне пятнадцать лет!

И постарался забыть о несчастном случае.

А приятель-одногодок, свидетель моего «тылового» ранения Сергей погиб в 1945 году в Берлине… Вечная ему память.

Моя семья. Слева направо: Мира (сестра), Григорий Леонтьевич (отец), Мария Ильинична (мама) и я. Артемовск.1930

«Ничто не вечно под луной»

Сейчас я буду говорить о юге. Но разве бывшему советскому человеку надо говорить о юге! Юг был годовой мечтой миллионов строителей социализма. Сочи, Лазаревское – паролем, рубиконом, пересечение которого дарило раскованность, свободу нам, привыкшим к «трудовым десантам», «встречным планам», субботникам… Юг был для нас тем, чем сейчас стала турецкая Анталия, но уже для другой категории сограждан.

Эта история, о которой я хочу рассказать, носит почти мистический характер. При другом исходе события, дорогой читатель, ты бы не имел счастья проследить дальнейшую судьбу автора…

На турбазе в Лазаревском я водил экскурсии, был физруком, фотографом… Это было настоящей школой жизни. Сколько приезжало интереснейших людей со всей страны! Лазаревское словно становилось пригородом Москвы, Ленинграда, Киева…

«Черное море мое…» (море слева). 1953

Однажды я был дежурным по турбазе. Турбаза была настоящей: на месте нынешних коттеджей и высоток трепыхались брезентовые палатки с неприлично задранными по причине жары пологами. И электричество, между прочим, выключали ровно в полночь: не для того, чтобы сберечь здоровье туристов, а просто иначе бы дизель-генератор не выдержал нагрузки. И вот, слегка игнорируя должностные обязанности, я приглашаю симпатичную девушку посидеть на берегу в строгих рамках романтического свидания. Море шумит, я пою… И до того замечательной показалась жизнь в этот момент, что я, усугубляя произведенное на девушку впечатление, разбежался и поплыл, да так быстро, мощно, что повышенное внимание дамы мне было наверняка обеспечено. Плыву-плыву, воображая, какое впечатление мой кроль производит на оставшуюся на берегу красавицу… Внезапно вспоминаю про берег, оглядываюсь… И вздрагиваю: луна затянута, звезд не видно, тьма кромешная. И только вдали мерцают огни турбазы… Значит, чтобы вернуться, надо плыть на огни. Сориентировавшись, делаю несколько гребков, и… тут фонари надежды гаснут. Это исполнительный дизелист вырубил движок. Убежден: Золушке в знаменательную полночь было легче – она знала, куда бежать. А тут – никаких ориентиров. Сколько хороших песен спето о море. В этот момент я возненавидел их все. Повсюду, насколько позволял оценить беспросветный мрак, кромешная водная гладь. Плыву и думаю цитатой из классика: