Читать книгу "Как соблазняют женщин. Кухня футуриста. - Филиппо Томмазо Маринетти"

Более или менее красивых. Я имею в виду загадочный животный магнетизм, а не совершенную красоту, лишающую женщину всякого очарования. Стремление к красоте значит гораздо больше, чем любое физическое совершенство. В моем пространном эротическом исследовании я всегда отдавал предпочтение искушенной плоти, постоянно движимой неусыпным и скрытым желанием наслаждения. Женщины, проповедующие так называемую естественную красоту, бесконечно смешны, скучны и не знают толка в наслаждениях. Это особое свойство – искушенность плоти – нельзя приобрести, и нельзя обучиться ему. Это нечто вроде бессознательного инстинкта, которым обладают все звери. Особая томность во взгляде, волнующие обертоны голоса, бархатистая плавность движений, манера усаживаться в кресло или устраиваться среди подушек, а также постоянное стремление исправить свой главный и самый опасный физический недостаток. У каждой женщины имеется хотя бы один. Я слышу, как юная двадцатилетняя женщина с густыми волосами и маленькой округлой грудью с негодованием заявляет, что у нее «нет недостатков». Ваш недостаток, отвечаю я ей, – само ваше совершенство; вы должны постараться заставить мужчину забыть о том совершенно антисексуальном и антиэротическом восхищении, которое вызывает совершенство ваших форм, чтобы вскоре не наскучить ему. В двадцать, в тридцать и в сорок лет мужчина, созерцающий совершенную женскую красоту, не может не испытывать музейной скуки. Вот плод личных наблюдений: не существует общих законов в этом отношении. Каждая женщина – особый случай или, лучше сказать, существует множество особых и разнообразнейших случаев, точно так же, как жизнь предлагает нам множество историй любви. Женщину творит любимый мужчина и обстановка любовного свидания. Нет ничего более изменчивого и менее предсказуемого. Скажем, женщина отдается возлюбленному в Милане, робко, сдержанно, стыдливо и неуверенно; а в Риме она отдалась бы тому же самому мужчине открыто, грубо и щедро, всеми своими чувствами и плотью, пылко. Я не хочу тем самым превозносить эротические качества Рима, а только говорю о городе в целом. Впрочем, это убедительное свидетельство может быть опровергнуто сотней противоположных примеров.

Одной парижанкой с Фобур-Сент-Оноре[2], хотя и не страдавшей маниакальной брезгливостью, но согласившейся бы, скорее, покончить с собой, чем лечь в несвежую постель, я овладевал более чем в пятидесяти грязных и зловонных постелях, более чем в полусотне самых вонючих гостиниц Латинского квартала[3]. Это вовсе не панегирик моим чарам соблазнителя. Я просто констатирую, что эта женщина могла жить двумя совершенно разными жизнями, а может быть, ей удавалось в любовном соитии полностью отвлекаться от окружающей обстановки. Отнюдь не все мужчины умеют поддержать в женщине эту способность. В действительности мужчин можно разделить всего на два вида: это те, кто инстинктивно чувствуют женщину, магнетически воздействуют на нее, с легкостью овладевают и понимают ее, а также те, кто ее недостаточно чувствуют, неспособны воздействовать на женщину и почти никогда ее не понимают. Более половины итальянцев обладают даром соблазнять женщин и понимают прекрасный пол. В Испании и Франции эта способность гораздо менее развита. Что касается России и Англии, то там она почти не встречается. Энергия соблазнения неизмеримо возрастает на солнце, а туман и алкоголь издавна были ее заклятыми врагами. Мужчина, разжигающий в себе любовный пыл посредством алкоголя, этого искусственного солнца, согревающего серые камни северных городов, создает себе ложное представление о женской чувственности. Уверенность в том, что женщина способна хранить верность, могла созреть только в холодной и бесцветной атмосфере. Эта уверенность тает в жарких лучах сицилийского солнца. Поскольку на Востоке женская неверность считается роковой неизбежностью, то там всемогущий мужчина учредил институт евнухов. На севере женщина эмансипировалась, прежде всего, потому, что мужчина был твердо убежден в ее постоянстве и духовной крепости, а кроме того, потому, что он мало ценил ее тело и игнорировал ее характер, инстинктивную, природную, атмосферную, барометрическую сущность женщины. В одном из самых интеллектуальных московских салонов мне довелось неожиданно познакомиться с двумя восхитительными женщинами, появившимися в сопровождении своих бестелесных, бледных и субтильных мужей, чьи глаза трусливо бегали за стеклами лорнетов, руки были бессильны, а голоса напоминали испуганное грохотом бомбежки козлиное блеяние. Оказалось, что это были два поэта-декадента. Меня сразу же представили красивейшей из двух элегантных полуобнаженных жен, не понимавших ни единого слова ни по-французски, ни по-итальянски. В то время как хозяин дома переводил мне рассеянную болтовню красавицы, пустившейся в рассуждения о литературных достоинствах одного из русских поэтов и о чудесах Италии, ее искушеннейшее тело вступило в оживленный разговор с моим телом. Это был выразительный и искренний диалог. Ее муж, с рыжеватой бородкой и лорнетом, тоскливо и надоедливо затянул блеющим голоском свои стихи, напоминавшие докучливые причитания нищего или, скорее, стенания старого педераста, покинутого другом на пороге дома свиданий. Наконец назойливое насекомое умолкло. Атмосфера, влажная и жаркая, как в тропическом лесу, накалилась. Нежнейшая женская плоть слегка колыхалась на упругих пружинах, едва прикрытая податливой тканью и овеваемая неторопливыми взмахами веера. Духи и драгоценности с рю де ля Пэ[4] усиливали густые ароматы и оттеняли нараставшее звучание женских голосов. Раскаты моего грозного голоса заставляли вспомнить о бомбардировке Адрианополя[5], а жесты и шаги напоминали победную поступь конкистадора. Это был грандиозный физиологический успех, полнейшее слияние с обеими красавицами. Я уселся между женами двух поэтов, трепетавшими, как листочки при дуновении ветра. Учитывая незнание мною русского языка, кресла, картины, женщины, мужчины, бархат, драгоценности и шелка казались мне минеральным, растительным и животным царствами. В соседнем зале был накрыт стол. Звон хрусталя смешивался со звуками откупориваемых пробок, голосами, шипящей пеной и взрывами женского смеха. Издалека доносились грозовые раскаты фортепианных пассажей. Два впавших в экстаз поэта, сидевших передо мной, так и сыпали наперебой мадригалами в мою честь, они тут же записывали их карандашами в записных книжках своих жен. Мои локти уже касались красавиц, сидевших справа и слева. Те чутко отвечали на мои прикосновения. Хозяин дома, охваченный желанием довести до возможного совершенства свой суперафриканский интерьер, развлекался, попеременно выключая и вновь включая свет, что, по его представлениям, должно было означать всполохи молний. Каждый раз, как комната погружалась во мрак, я попеременно прижимался губами к устам то одной, то другой женщины, каждый раз обнимая их все крепче и крепче. Прямо передо мной один из мужей тщетно пытался выудить карандашом из глубины своего пропитанного алкоголем нутра очередную идиотскую рифму. Другой уже закончил свой мадригал и теперь читал его мне, нацепив лорнет, тяжело дыша, в восторге от утонченнейшей гармонии своих стихов. Поверхностная читательница с раздражением скажет мне, что эти две дамы – просто проститутки, не более того. Я на это отвечу, что между уличной потаскушкой и так называемой честной женщиной, связанной законным браком с мужчиной, простирается бесчисленное множество оттенков: от благородной честности внутри меркантилизма до более или менее меркантильной измены в разгар самой что ни на есть бескорыстной страсти. Эти две дамы не были проститутками. Я узнал их очень близко и обнаружил, что каждая из них вела двойную жизнь, проникнутую безумной сексуальностью, исполненную запретных прихотей, желания новизны, страсти к знаменитому мужчине. Каждая из них была готова однажды дождливым днем отдаться желанному мужчине на диване и в то же самое время способна вести хозяйство, заботиться о семье, заниматься образованием и воспитанием детей с механической выверенностью каждого шага. Вероятно, чувствительность женщины изменялась, когда она выходила из дома. Наверное, когда-то очень давно она любила своего мужа. Вероятно, возвышенная платоническая любовь, питаемая мужем к ней, вполне удовлетворяла его собственную страсть: в постели он читал ей стихи, только что родившиеся в его мозгу, – с таким же успехом он мог бы кормить пантеру засахаренными каштанами. Возможно, он даже дискутировал с нею в постели о бессмертии души. Развратную женщину следует время от времени отдавать на перевоспитание немецкому философу. Одна моя подруга считала, что у нее какая-то особенная, великая, непризнанная и мятежная душа. К какой неведомой свободе она стремилась, я уж не знаю. Из прихоти она могла вскочить в поезд и приехать в Париж только для того, чтобы провести полдня со мной. Она могла проплакать весь вечер напролет, вспоминая подругу, умершую в детстве от чахотки в Сан-Ремо. Она брала с собой в Египет мой роман «Мафарка-футурист»[6], однако, после того как перевела на русский язык и прочла первую главу, наполненную африканскими жестокостями, она величественно и с негодованием выбросила книгу в Средиземное море и прислала мне оскорбительное и презрительное письмо, в самом неприметном уголке которого мой переводчик обнаружил вот эти слова: «Я люблю тебя».