Читать книгу "Тенеграф - Кшиштоф Пискорский"

Рядом с постелью стояли высокие сапоги, а подле них, словно дохлый пес, лежал свернутый плащ. Рапира была прислонена к стене. И’Барратора прошагал мимо, неуверенно направляясь к большому дубовому сундуку. Крышка его стукнула, и кавалер извлек глиняный кувшин. Дрожащими пальцами он сковырнул восковую затычку и, не очистив даже до конца горлышко, приложил кувшин к губам. Потом пил, пил и пил, не обращая внимания на то, что кусочки воска стекают ему в глотку вместе с тяжелым сладковатым вином, пил, а кадык его ходил вверх-вниз, словно рычаг большой помпы.

Он знал: единственный способ отогнать лицо, которое снова начало возникать у него перед глазами, – утопить его в вине.

Рассудок, однако, не позволил ему осушить кувшин до дна, а врывающийся сквозь ажурную решетку свет напомнил, что ему еще есть что сделать. Надобно было дописать эпилог к своему ночному приключению.

Он поставил емкость на стол и вытащил из сундука несколько потертый на локтях верхний дублет из темно-синего бархата. Это была одежда дневная, которую он носил всегда, когда проведывал кого-то из своих патронов или когда шел в таверну. Одежду ночную, слишком окровавленную, чтобы надевать ее снова, он свернул в вонючий узелок, обернул плащом и сунул себе под мышку.

Съел еще немного сухого хлеба, обмыл лицо и руки в деревянной миске, а потом погрузил в нее голову, чтобы смыть со своих черных, до плеч, волос песок, грязь и кровь. Побриться у него уже не хватило сил. Потом он покружил минутку по комнате, пока шум на улице нарастал, напоминая, что вскоре наступит полдень. Поэтому Арахон прицепил к поясу длинную дагу с обломанной гардой и потянулся за рапирой.

Рукоять в почерневших ремнях была холодной и скользкой, вытертой, словно лука старого седла. Мужчина некоторое время водил по ней пальцами. Из многих предметов, которые он любил чувствовать под рукою, это ощущение было, пожалуй, самым приятным. Сразу после шершавых полотняных оправ томиков из печатни Эльхандро Камины.

Узкие ступени свели Арахона во двор, где он сложил воняющий кровью узел под дверьми вдовы Родрихи.

Была она некогда третьей женою богатого мещанина, певицей, любовницей одного из грандов. Но под старость, после многих жизненных перипетий, остались ей лишь две вещи: клонящийся набок деревянный дом на улице Аламинхо, в котором И’Барратора снимал комнату на втором этаже, а еще огромная бородавка на щеке, на которую Арахон старался никогда не смотреть.

К счастью, ее врожденный прагматизм способствовал тому, что Родриха вовсе не умирала от голода. Ухватилась она за профессию, быть может, и не слишком славную, но зато оплачиваемую – торговала одеждой умерших.

Ее племянник служил в городской гвардии. Всякий раз, когда под утро находили в канавах или в реке очередное безымянное тело, оно на два дня попадало в подвалы гарнизона. Если за это время никто не обращался за покойником, Родриха прибывала ночью, раздевала тело, мыла его, завертывала в белое покрывало. На следующий день труп, нисколько не стыдясь, что его наготу покрывает лишь кусок тонкой материи, отправляли в общую могилу на взгорье Лунахиар. Вдова Родриха, в свою очередь, забирала его одежду на реку, где долго терла ее золою и серым мылом, оттирая с нее засохшую кровь, смывала вонь смерти и нечистот, в то время как огромная ее бородавка подергивалась вверх-вниз.

Ночами Родриха шила при сальной свечке, скрывая следы от уколов шпаг или дырки от пороховых пистолетов и тенестрелов. Лучшие вещи она продавала купцам и простым людям, которые порой проведывали ее дом, а самые бедные и потрепанные относила в храм, чтобы просить прощения у богов. Ведь она все время боялась, что однажды кто-то из покойников вскочит и схватит ее за руку, когда она начнет стаскивать с него одежды.

На улицах и в закоулках Серивы всякую ночь гибло несколько человек, и никто кроме вдовы не занимался этим ремеслом, а потому она неплохо зарабатывала. А поскольку ей уже не с кем было делиться деньгами, она часто покупала еду для детей квартала. Опекала она всех сирот, а И’Барраторе не единожды казалось, что она и его причисляет к своей семье. Наверняка именно потому она не брала с него никаких денег за стирку, даже если, как нынче, одежда была пропитана кровью.

Когда он положил под ее дверьми узелок, то расправил кости, развел плечи. Потом, несмотря на вино, которое болталось в желудке купно со старым хлебом, несколько раз подтянулся на палке подле лестницы. Наконец он встал на середине внутреннего двора, окруженного со всех сторон ажурными ставнями. Он медленно раскинул руки, чувствуя, как пощелкивают запястья, как отдают болью синяки. С сосредоточенным выражением лица он напрягал и проверял каждую мышцу, тестировал границы движений каждого сустава, как мануфактурный купец разворачивает свертки тканей. Раз или два он поглядывал при этом в угол двора, где тень под навесом балкона донны Родрихи проделывала неестественные жесты.

И’Барратора обещал себе, что при ближайшей оказии спросит об этом у Хасима, знакомого тенемастера. Ведь не хотел же он, чтобы прямо под его дверью возник дикий вход в тенепространство. Неизвестно, кто мог бы на них оттуда смотреть.

Когда он закончил гимнастику, отворил скрипящее, рассохшееся крыло калитки, прошел сквозь темную подворотню и нырнул в уличный поток. В один миг исчез в человеческой реке, которая привычно плыла главной улицей квартала Эскапазар, беря свое начало на соединенных аркадами Площадях Шести Родов, и уплывала ниже, к кипящим жизнью прилавкам, расставленным снаружи Треснувшего Купола.

Как большинство главных улиц столицы, аллея лежала точно на оси север-юг, с легким уклоном сходя в сторону залива. Возникла она благодаря Людвику ІІІ Одноглазому, который через пятьдесят лет после реконкисты сровнял с землей большую часть анатозийских строений и длинными, уверенными росчерками пера обозначил на городском плане новые оси, дабы Серива присоединилась к цивилизованным городам Запада, где солнце и человек, вместо того чтобы непрестанно друг с другом сражаться, живут в гармонии. Благодаря этому на аллее Контанезра до десяти часов солнце не достигало еще мостовой, прячась за расположенным в конце оси Дворцом Грандов и округлым массивом Голодной Башни.

Однако в миг, когда И’Барратора вышел из дому, первые лучи уже проскальзывали над крышами. Колокола на низких башнях, размещенных вдоль аллеи, пробили начало светлой поры.

Люди разбежались, будто муравьи, в чей муравейник ткнули горящей палкой. На аллее остались главным образом богатые мещане, уступающие друг другу место, подметая мостовую шляпами в серии сложных поклонов. Бедняки толклись под стенами, в тени аркад, пытаясь не выходить под наполняющие их суеверным ужасом лучи. Только какой-то бестенный нищий все шел зигзагом серединой аллеи, притягивая к себе неприязненные взгляды.

У Арахона теперь перед глазами была его тень, раскинувшаяся по брусчатке во всей красе; с солнцем за спиною он старался не приближаться к теням других людей, по крайней мере не настолько, чтобы те почувствовали себя задетыми.

Вскоре на аллее появилось несколько дневных экипажей с возницами, прятавшимися в деревянных будках, и кабинами с плотно зашторенными окнами. Влекли их прекрасные кони, тщательно обрезанные от теней лучшими тенемастерами.