Читать книгу "Королева легионов Афины - Филип Гриффин"

— Да, она действительно обладала мужеством и силой духа, достойным мужчины. Но все же… — Клематий подошел к Кордуле, по-прежнему стоявшей возле окна. — Пинноса была крупной женщиной, но не мужеподобной. Более того, иногда она казалась мне поразительно женственной. Я очень хорошо помню день, когда она давала обет безбрачия. Она склонила голову, чтобы принять мое благословение. Ее волосы, расплетенные и свободно распущенные по плечам, прикрывали лицо. На мгновение передо мной оказалась сама воплощенная чистота и женственность, в самой прекрасной и возвышенной форме. Она смотрела на потир, и ее глаза, столь много повидавшие, тогда источали такую невинность, такую чистоту…

Епископа явно беспокоила какая-то мысль. Он повернулся к Кордуле, чтобы осторожно высказать то, что его тревожило.

— Вы упомянули, что Марта и Саула «как обычно были с молодыми вассалами». Они что… э… они же не… Во имя Господа, как же мне говорить на такую деликатную тему? Они…

— Вы хотите знать, хранили они верность своему обету или нет? — с горечью рассмеялась Кордула. — О, об этом не беспокойтесь, Ваша Милость! Именно потому, что Марта и Саула так ценили общество мужчин, они берегли свою девственность более тщательно, чем большинство из нас! — С грустной улыбкой она вернулась к столу. Пока Кордула накрывала холстиной мертвую голову и увязывала ее в мешок, улыбка постепенно угасала. — Поверьте, Ваша Милость, я могу свидетельствовать о чистоте всех моих воинов и большинства знатных женщин, — теперь ее глаза наполнились слезами. — Вы прекрасно знаете, что именно ради этого я осталась здесь, а не присоединилась к ним на Небесах.

— Простите меня! Я ни в коем случае не хотел намекнуть на…

— Мне не за что вас прощать, Ваша Милость, — тихо произнесла Кордула, не сумев сдержать дрожь в голосе. Она глубоко вздохнула и, посмотрев епископу в глаза, добавила: — Больше не за что.

Она взглянула на своих детей, слушавших ее как зачарованные.

— Однако, Ваша Милость, хоть мы и почитаем за великую честь принимать вас у себя, но снега на дороге становится все больше, а солнце садится все ниже.

II

— Мам, а почему он не остался? — жалобно спросила Бриттола, когда они запирали двери и оконные ставни на ночь. — Он мне понравился. Он хороший.

— Твоего отца нет дома, значит, оставлять гостей-мужчин на ночлег неприлично. — Кордула старалась избегать пристального взгляда дочери, прячась за хлопотами вокруг очага. — К тому же Его Милость торопился, ему нужно было вернуться в Лондиний,[1] а потом в Кельн, где он сейчас очень нужен.

— Мама, а лошади батавские[2] такие же большие, как у Его Милости? — спросил сын.

— Ну, не такие же, но обычно они довольно крупные. — Она поставила на очаг сковородку, положила в нее рыбину, добавила немного воды и стала отщипывать листочки от висевших рядом пучками пряных растений, укладывая их вокруг рыбной тушки. — Ваш отец как-то рассказывал, что дедушка раньше держал в своей конюшне нескольких кобыл батавской породы. Только жеребцов у него не было. Считал, что они слишком широки в холке, а ему хотелось вывести быстроногую породу. — Она замолчала, посмотрела на поднимавшийся дымок и улыбнулась. — Он любил шутить: «Когда беда стучит в ворота, лучше быстро ехать, чем долго сражаться».

— Мне так нравится, когда ты рассказываешь о прошлом, мама! Ой, расскажи нам еще! — просила Бриттола. — Пожалуйста, расскажи про…

— Расскажи нам о тетушке Урсуле! — вмешался ее брат. — Ты никогда о ней не говоришь!

Бриттола затаила дыхание, услышав просьбу брата. Кордула замерла. Дети заметили, как сжались и побелели от напряжения ее пальцы, обхватившие ручку сковородки. Она медленно склонила голову, мучительно долго вздохнула и лишь затем повернулась к ним лицом. Дети приготовились к отповеди. Они уже знали, что заговаривать о тетушке Урсуле было нельзя, ни под каким предлогом.

Бриттола развернулась к брату, состроила суровую мину и уже была готова наброситься на него с укорами, как услышала тихие слова матери:

— О тетушке Урсуле? Вы хотите, чтобы я вам рассказала о тетушке Урсуле? — К огромному их удивлению, ее голос был совершенно спокоен.

— Д-да… — осмелела Бриттола. — Мы знаем, что нам нельзя об этом спрашивать, но мы бы очень…

— Да, мы бы очень хотели, чтобы ты нам о ней рассказала, — совсем расхрабрился мальчик. — Очень!

— Понятно, — Кордула нахмурилась и пристально посмотрела на детей. «Нет, они еще к этому не готовы. Еще не время». Она внимательно разглядывала их лица, замечая в глазах отблески разгоревшегося любопытства. Ей было понятно, как отчаянно они жаждали узнать правду, как в ней нуждались. «Может быть, и вправду пора. Может быть, голова этой женщины и появилась передо мной, чтобы я поняла: время пришло». Она вернулась к рыбе и продолжила обкладывать ее специями. «Они знают только о жизни. Они полны ею… Они сами суть — жизнь. Неужели именно я должна рассказывать им о смерти?»

«Да, ты». Звук знакомого голоса, тихий, едва различимый, вдруг заполнил ее разум. «Да, ты, которая дала им эту жизнь, должна рассказать им о смерти. В конечном итоге жизнь и смерть составляют единое целое. Одна бессмысленна без другой».

Кордула смиренно вздохнула. «Ты права… как всегда». Она набрала в легкие побольше воздуха и начала рассказывать.

— Тетушка Урсула была… ох! — Кордула отдернула руку от рыбины, будто та ее укусила. Одна из торчащих косточек уколола ее в кончик среднего пальца. Она сжала пораненный палец, выдавливая из него кровь, и подержала его над сковородой, стряхивая в нее красные капли. Дожидаясь, когда кровотечение остановится, она молча рассматривала детей, стараясь определить, насколько они готовы услышать то, о чем она собиралась рассказать. «Их отец должен отвечать на такие вопросы». Мысль о муже помогла ей справиться с чувствами и успокоиться. «Почему же его сейчас нет? Такое жгучее любопытство удовлетворить не просто!»

— Тетушка Урсула была моей кузиной, — начала она, стараясь придать голосу спокойный тон, будто говорила о чем-то само собой разумеющемся. — Как дети Досилины — ваши кузины и кузены.

— Да, мама, но какой она была? — настаивал мальчик.

— Да, мама, расскажи, пожалуйста! — умоляла Бриттола.

— Какой она была? Ну, для меня… — Голос Кордулы зазвучал непривычными для детей интонациями. Исчезли повелительные нотки матери семейства и хозяйки дома, уверенный тон женщины, много покидавшей на своем веку и всему знающей цену. Зазвучал легкий певучий голос, очень схожий с голосом ее дочери. В нем можно было услышать восторг и удивление. Во время рассказа она пристально вглядывалась куда-то вдаль. — Для меня она была воплощением жизни. Можно даже сказать, что она открыла для меня жизнь почти так же, как я открываю ее вам. Но для меня она в каком-то смысле сделала даже большее: открыв жизнь, она придала ей форму, смысл и предназначение. И не для меня одной, потому что ее пример сослужил ту же службу и для многих тысяч других женщин, таких как я. А потом…