Читать книгу "Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди"

— Ваша жена зовет, — Ямщик тронул Дылду за руку. — Слышите?

Он терпеть не мог прикасаться к чужим людям, да и к знакомым тоже, но Дылда не оставил Ямщику выбора. Пьяные любят тактильный контакт, любят обниматься, тыкаться лбом в чье-то плечо, виснуть на приятеле, обжиматься с дамами. Алкоголь требует плотского, мясного, на уровне инстинктов.

— Зовет, — согласился Дылда. — По маленькой, а?

И протянул Ямщику пластиковый стаканчик с текилой. Выбора нет, вздохнул Ямщик. Выбора не существует, его придумали мы, писатели. Кто бы нас читал, если бы мы сразу объявили городу и миру, что выбора нет? Бог, и тот не рискнул объявить это прямым текстом.

— По маленькой. А потом сходим посмотрим, что нашла ваша жена.

— Труп, — серьезно сказал Дылда. — Труп под кроватью.

Текила попала не в то горло. Ямщик зашелся кашлем.

— Вот, — Дылда хлопнул его по спине. — Вот видите, вы испугались.

Он хлопал и хлопал, словно задался целью вышибить из Ямщика дух.

— Вы испугались, а я не боюсь. Вас не боюсь, трупов не боюсь. К слову, я патологоанатом. Зачем вы пишете про зомби?

— Не пишу, — прохрипел Ямщик. — Про зомби.

— Пишете, — Дылда был беспощаден. — Я знаю. Вы пишете, а я не боюсь. Я все перерос, все на свете. Мне даже жалко, что так случилось.

И мне, подумал Ямщик. Мне тоже жалко. Зря я пил текилу. И пиво зря, и эту, как ее… Он пощелкал пальцами. Нет, не вспоминалось. До стеклянного опьянения Дылды Ямщику было, как до Шпицбергена вброд, но свою норму он, пьющий редко и мало, выполнил два раза за смену. Он бы плюнул, махнул рукой и уехал домой, но Кабуча… Она сказала бы: «Ну, как хочешь…». Точно, сказала бы. Многоточие после «хочешь» — Ямщик не вынес бы этого многоточия. Он давился бы им всю дорогу. Не следовало столько пить. Не следовало ехать на эту встречу.

Никогда, сказал он себе. Никогда больше.

— Я патологоанатом, — повторил Дылда, что-то вспомнив. Уголок его рта задергался. — Я людей не режу. Людей? Нет. И не просите.

— Трупы не люди? — предположил Ямщик.

— Звери не люди. Я работаю в ветеринарном госпитале. Липовая, четырнадцать. Чихал я на ваших зомби, у меня своих навалом. Жалобы тоннами строчат: «За неделю пыток погибла собачка, самое дорогое и преданное существо…» Они строчат, жрут мозги начальству, начальство — мне, а я режу, разбираюсь…

2

Вся правда

— Здесь! — с надрывом воскликнула Туся.

— Что здесь? — не понял Дылда.

— Здесь я потеряла невинность!

— Когда?

В голосе Дылды лязгнуло подозрение, умноженное на ярость. Кажется, он заподозрил измену, а то и насилие. Вот только что Туся была невинна, а вот уже… Кто?! Кто посмел?! Обиды не снес я, булат зазвенел… Или загремел?

— Давно, — отмахнулась Туся. — Мы еще не были с тобой знакомы.

— Ты вышла за меня в восемнадцать лет.

— Ревнуешь, кися?

— Мы знакомы с третьего класса. Встречаемся с шестого. Начали…

— С восьмого. Господи, да ты же этот… — Туся пощелкала пальцами: семейное средство от склероза. — Как его… Ну, черный!

— Мавр, — подсказал Ямщик. — Отелло.

— Отелло! Спасибо, кися! — похоже, кисями у Туси были все, не только муж. — А я кто?

— Кармен? — предположил Ямщик. — Вы Кармен, и он вас зарежет.

Восторгу Туси не было предела:

— Из ревности?

— Разумеется.

— А почему зарежет? Вы уверены? Разве Отелло ее не душил, эту Кармен?!

— Нет, — уверенно сказал Ямщик. — Отелло не душил Кармен. Я знаю, я писатель. Если бы душил, мне бы сообщили. Так что насчет невинности?

— Да! — поддержал Дылда. — Насчет невинности что?!

— Смотри! — Туся широким жестом обвела спальню. Жест был ей к лицу, и Туся прекрасно это знала. — Помнишь?

Дылда посмотрел, и Ямщик тоже посмотрел. Бесцеремонная Туся собрала зрителей в спальне хозяев дома. Старомодный дедовский гарнитур: две кровати на гнутых ножках, два шкафа на гнутых ножках, туалетный столик с высоченным овальным зеркалом, пуфиком и парой тумбочек, естественно, тоже на гнутых ножках. Шпон из карельской березы с множеством черных глазков. Бронза ручек-висюлек. Зеркало старенькое, нуждается в замене: царапины, мутные пятна. Даже по застеленным кроватям видно, что панцирные сетки провисли чуть ли не до пола. Нет, если и спальня, то гостевая. Гарнитур по-хорошему надо отреставрировать, но дорого, или выбросить, но жалко, вот и поставили для случайных ночлежников.

— Сочувствую, — Ямщик кивнул Тусе. — Примите мои соболезнования.

— О чем ты, кися?

— Невинность. На таком ложе любви? — он кивнул на кровать. — Тут и Фредди Крюгер посочувствовал бы. Синяков не насажали?

— Уйму! Вся эта синяя! — Туся похлопала по этой, чтобы у Ямщика не воникло сомнений насчет. — Он у меня темпераментный! Додик, ты помнишь?

Дылда, оказавшийся Додиком, не помнил. Он защелкал пальцами, как злосчастная Кармен — кастаньетами, но память ушла в отказ.

— Ну кися же! Ну вспомни! Восьмой класс, спальня твоей бабушки. Она уехала в Кременчуг, к подруге…

— Спальня?

— Бабушка! Она уехала, а мы остались, и ты завалил меня на эту жуткую лежанку…

— Я тебя?

— Ну не я же тебя?! Ты завалил, а потом я села у зеркала. Я сидела вся, как есть, и плакала…

— А я? — заинтересовался Дылда.

— А ты лежал и курил.

Ямщику стало скучно. История Тусиного падения больше не развлекала его. Пройдя вперед, он сел на пуф, перед зеркалом. Пуф, сволочь, промялся так, что Ямщик едва не саданул коленкой себе в подбородок. В зеркале отразился человек в смешной позе. Лысею, подумал Ямщик. Обриться наголо? А лучше начать делать зарядку по утрам. От облысения не спасет, зато осанка, стройность, мышцы, наконец… Он знал, что ничего не начнет, ни по утрам, ни по вечерам. Но думать-то можно? Мечтать?

— Свет мой, зеркальце, — он наклонился вперед. В спине хрустнуло, кольнуло под лопаткой. Будто гвоздь вогнали: Ямщик даже испугался, но боль сразу прошла без следа. — Скажи, да всю правду доложи…

Смотреть на себя было неприятно. Когда понимаешь, каким тебя видят другие — это всегда неприятно. У Туси хоть есть, что вспомнить.

— Я ль на свете всех милее?

— Четыре миллиарда, — ответил Ямщик в зеркале, — триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч двести пятьдесят шестой.