Читать книгу "Орден Святого Бестселлера, или Выйти в тираж - Генри Лайон Олди"

Гулко возвратясь, гиппопотамша швырнула номерок на стойку, как собаке кость, – и с разбегу нырнула обратно в «Купель».

Аж брызги до потолка.

Где у них тут журнал приема? Тощенькая бабуся на санпропускнике шуршит страницами: в семь сорок утра… Татьяна Беглова… черепно-мозговое, палата № 6…

Символичность номера угнетает.

Но недолго.

Наглость – второе счастье. Свернув за угол, быстро облачаюсь в белый халат – память о проказах юности. Еще учась на третьем курсе бурсы, бегал сюда проведывать душеньку-медичку, маскируясь под белую и пушистую ниндзю-черепашку. Тут главное: спецодежду нацепил, морду кирпичом – и вперед, «с лица необщим выраженьем». Верней, с общим. Тогда примут за медбрата. Что ж, Влад Снегирь, умов властитель, тряхнем стариной? Сейчас, пожалуй, и за врача сойду. У вас, больной, гангрена левого полушария! Клавочка, запишите: гильотина, УВЧ и пассировать в масле до появления золотистой корочки!..

Так, второй этаж, черепно-мозговое отделение. Матовая стеклянная дверь. Сбоку от входа грозится сакраментальное «Посторонним В.». Минздрав предупреждал: вторжение опасно для нашего здоровья. Плевать! Все его не замечали, а проворный Белый Ниндзя резво шел по коридору. Морщась, воздухом дышал он: пахнет супом, пахнет хлоркой, страхом, потом… Ненавижу эти запахи больницы! До сих пор я удивляюсь: как больные человеки могут оживать в миазмах?..

Это у меня нервное. Волнуюсь я за Таньку. До чертиков волнуюсь. До зубной боли. Вот и веселю сам себя, подзуживаю, строю карточный домик шуточек: несмешно, глупо, а помогает.

Давно проверил: помогает.

Все лучше, чем ныть.

– Простите, доктор, а Генрих Константинович сегодня со скольких?

– Генриха Константиновича не будет от стольких до воскресенья. Он улетел в Буркина-Фасо, на симпозиум трепанологов. Но обещал вернуться. Милый, милый…

Тетка в мятой пижаме моргает коровьими ресницами.

Белый Ниндзя удаляется.

Вот и палата номер шесть. Осторожно приоткрываю дверь на два пальца. Воображение со злорадством садиста рисует: бинты, кровь на виске, всхлипы товарок по несчастью. Бесчувственное тело трогательно свернулось калачиком под простыней. На простыне – казенный штамп. Синий-синий, будто гематома. Танька, бедолага, младше меня на десять лет и все норовила догнать: рано замуж выскочила, рано Ладочку родила…

– …нет, чувихи, прикидываете?! Без машинки, без оверлока, двое суток как проклятая!..

Меня накрывает звуковая волна. Знакомая с отрочества. Вот она, сестрица моя, бурулькой ушибленная, – на койке у окна. Тараторит без умолку. А свекровь рыдала: помирает, ухи просит… Ага, разбежались!

Решительно вторгаюсь в палату.

– Привет, Танюха! Как жизнь молодая? Были б мозги, было б сотрясение?!

– Вовка! Привет! Вечно ты со своими приколами… У тебя часы есть? Сколько времени?!

Гляжу на циферблат.

– Без четверти час. Дня, – уточняю зачем-то.

– Ну, чувихи! Ну, даю! Четыре часа в бессознанке! А кажется, будто пару суток. Ой, Вовик, мне такие чудеса привиделись! Не поверишь! Я уже девочкам рассказала, а они смеются…

Окидываю взглядом контингент. Три остальные койки оккупировали дамы-мадамы, из которых «девочкой» можно назвать лишь одну. С большого бодуна.

– Вовик, зараза! – Танька обижена невниманием родного брата к ее чудесам. – Ты слушаешь или где?! Выхожу из подъезда, сворачиваю к «Лампе Аладдина» (секонд-хэнд новый, на вашем углу…), и тут рядом – бомба! Ба-бах! Я с копыт, глядь: а меня уже волокут куда-то. Голую! Я визжать, а им хоть бы хны! Пять чучмеков, блин! Ну, думаю, хорошо, если изнасилуют, а если напугают?! Улицы кривые, халупы, вонища… Ноги по дороге сбила, босиком-то. А они, гаденыши, меня продали. Как рабыню Изауру. Прикинул?! И я два дня, дура дурой, галуны к мундирам пришивала. Тупой иголкой. Все пальцы себе исколола… А эти смеются! Чувихи, вас бы туда…

Татьяна гордо вздергивает нос. Еще бы, наши глюки – не для скуки!

– Рабовладельцы хреновы! Прикинул, Вовик?! Четыре часа без чувств, и то отдохнуть не дали. Гады!

«Девочки» откровенно ржут басом.

– Что врач говорит? – Я стараюсь придать лицу озабоченное выражение, хотя Танька явно живее всех живых.

Отставная рабыня машет рукой с ужасающим легкомыслием:

– А ничего не говорит! Пусть только явится, коновал! Я ему… Нашел больную! Небось Жорик, – это ее шеф-цеховик, лицо кавказской ориентации, злой черкес и вождь делаваров, – матом кроет: нам сегодня партию «алясок» сдавать. Костя уехал, у Ладочки ОРЗ, свекруха, коза старая, с ней сидит… Некогда мне разлеживаться!

– Остынь, Танюха. Полежи до завтра, расслабься. Мало ли… Не сдохнет твой Жорик с «алясками»! Я Анне Ильиничне позвоню, скажу: пусть в ателье сообщит.

– Что вы здесь делаете? Кто вас сюда пустил? Больную нельзя беспокоить, у нее предполагается сотрясение мозга! Немедленно покиньте палату!

Ага, мою Таньку побеспокоишь! Она сама кого угодно побеспокоит…

Усатый айболит тянет меня за хлястик:

– Я кому говорю?!

– Прошу прощения… – Чуть не ляпнул: «Прощения просим, благородный дон!» – Я брат… э-э-э… сотрясенной. Мне позвонили, я сразу примчался…

Усы айболита теряют воинственность.

– Тем не менее я все же попрошу вас покинуть палату.

– Да-да, конечно. Пока, Таня. Выздоравливай!

«Сестрица Аленушка» театрально охает, притворяясь мученицей. За что и любим стрекозу.

– Простите, вы ее лечащий врач?

– Да.

– Как вас зовут?

– Генрих Константинович.

– Генрих Константинович, можно вас буквально на пару минут? Вы понимаете, у нее в детстве была травма головы…

За дверью палаты, угорев от смеха, хрюкают «девочки».

* * *

Анне Ильиничне я позвонил с мобильника, прямо из такси. Чудо-заклинание «Я с сотового!» действует на Танькину свекровь безотказно. Слово «сотовый» ассоциируется у нее со словом «мед», тот, в свою очередь, тянет за собой «рынок» и «драть три шкуры», а дальше цепочка достраивается до «оплата разговора». Такие ассоциации Анна Ильинична уважает. Местами даже благоговеет. Посему отделался я от говорливой свекрухи быстро. Утешил, ободрил и откланялся.

– Приехали, шеф.

Хлопнув дверцей, выхожу в туман, мутный, как буряковый самогон.

У подъезда топталась «сладкая парочка»: знаменитый меж гражданами бомж Горец и его закадычный дружбан, спившийся котельщик Федор Михалыч. На вид – два сапога, одинаковых с лица. «Я, красавица, не сексуальный маньяк, а алкаш-собеседник!» Но если котельщик ничем, кроме имени-отчества, примечателен не был, то Горец свое прозвище оправдывал со старательностью идиота. Однажды его пустили погреться на сеанс в видеозал («точку» все равно на днях закрывали за неуплату аренды), и фильм с Кристофером Ламбертом потряс беднягу до основания. Бомж уверовал и проникся, при каждом удобном случае пересказывая сюжет всем желающим. Вплоть до собак и кошек. В его пересказе средненький «холливуд» делался эпосом древности: там царил гений, парадоксов друг. Особенно мне запомнился взрыв АТС, когда в бессмертного Ламберта, наполняя энергией, вместо молний лупили обрывки чужих разговоров. Я прям-таки обзавидовался фантазии Горца. Также бомж полюбил орать по поводу и без: «Остаться должен только один!» Здесь крылся тайный смысл, ибо неуязвимость бомжа была под стать его кинокумиру. Дважды горел в им же устроенных пожарах, попадал под грузовик-мусоросборник, огребал тяжелыми предметами по голове, страдал в зубах ротвейлеров с питбулями, травился дустом и крысиным ядом, на спор залпом выпил бутылку метанола… И всякий раз не просто оставался жив: несокрушимость его здоровья вошла в список легенд нашего района. Даже участковый Поросюк, редкой души мент, при встрече с бомжем ласково ронял: «Когда ж ты сдохнешь, падлюка?»