Читать книгу "Румянцевский сквер - Евгений Войскунский"

Но Цыпин-то, один из нескольких уцелевших десантников, колчановскую статью прочел в полном виде — и взбрело ему в непутевую голову потребовать моральной и материальной компенсации за увечья, полученные в десанте и в плену, в каковой он, израненный, тогда попал. От кого требовать? Ну, от кого ж еще — от тогдашних начальников. Командующего Ленфронтом Говорова, правда, уже не было в живых. Но жили в полном почете бывший командующий 2-й ударной армией Федюнинский и бывший командующий Балтийским флотом Трибуц. Им-то и предъявил претензии бывший морской пехотинец, а ныне бедствующий инвалид войны Цыпин Анатолий Иванович. Положим, не так уж бедствовал, чтобы — ах! Пенсия, оно, конечно, была плюгавая, но все-таки жена Ксения Игнатьевна работала медсестрой в поликлинике, на хлеб с маслом хватало. Но жгло Цыпину душу, что он, старый вояка, очутился в самом низу жизни.

Короче: сочинил он письмо министру обороны товарищу Малиновскому, изложил свою жизнь, сломавшуюся через тот десант, и обращал его, товарища министра, внимание на недостатки повседневного быта таких, как он, Цыпин, инвалидов войны (телефон, например, который год обещают установить, а все не ставят), а главное — чтобы товарищи Трибуц и Федюнинский через нашу советскую прессу признали, что с десантом в Мерекюлю вышла у них большая ошибка, от которой зазря погиб батальон, пятьсот человек храбрых бойцов. Колчанов, которому Цыпин показал письмо, отговаривал его: не посылай, неприятности наживешь. Но Цыпину если что в голову втемяшится…

Министр обороны товарищ Малиновский Цыпину не ответил. Правда, вызывали его в райвоенкомат, и начальник второго отделения разъяснил, что пенсия и прочее обслуживание назначено ему, Цыпину, строго по закону. А с установкой телефона обещал помочь.

Другой бы что на месте Цыпина сделал? Заткнулся бы, точно. А он взял да и снова отправил то письмо (с припиской, что, кроме вызова в военкомат, удовлетворительного ответа не получил) — отправил не куда-нибудь, а прямиком в ЦК партии.

Ответа не было долго, уже и годовщина победы прошла, и летело к осени теплое лето шестьдесят пятого года, — вдруг получил Цыпин вызов в районную поликлинику. Явившись в назначенный час к невропатологу, застал в ее кабинете незнакомого врача-очкарика. Стал он Цыпина спрашивать, какие у него ранения и как часто болит голова, а потом съехал с болезней на отношения с близкими, и ладил ли, когда служил в армии, с командирами. Цыпин отвечал подробно, но к концу беседы заподозрил что-то и сам задал очкарику вопрос, дескать, откуда ты, мил-человек, а тот вдруг встал и мягким голосом предложил Цыпину необходимое обследование в психиатрической больнице. Цыпин тоже встал с белого стула и, сказав: «Нечего мне там делать», направился к двери. Тут, однако, вошли двое крепких мужичков, тоже в белых халатах, и, цепко держа под руки и не обращая внимания на цыпинские выкрики, вывели его из поликлиники и посадили в машину.

Какое было обследование в психушке, Цыпин никому не рассказывал. Не любил вспоминать. Ровно семь месяцев и семь дней продержали его там и, возможно, держали и дольше, если бы Колчанов с Гольдбергом и совет ветеранов морской пехоты не писали в медицинские высокие сферы писем с ручательствами о вменяемости Цыпина в личной жизни и быту. Впрочем, ветеранские ручательства вряд ли помогли, если бы не Иван Карлович Лапин, отец Милды. Вообще-то он к тому времени был уже на пенсии, да и время на дворе стояло другое, но старые связи сохранились. Без особой охоты, уступая лишь нажиму зятя, позвонил старый Лапин куда надо. Вот это было дело.

Когда Цыпина выпустили, был он задумчив и вял, бороду отрастил чуть не до пупа, интереса к окружающей жизни не имел никакого. Ксения, приведя домой, принялась кормить мужа витаминами и отпаивать крепким чаем, настоянным на смородинных, на крыжовничьих листьях, на мяте, — она была по этой части мастерица. И, надо сказать, преуспела.

И вот — по прошествии лет — опять взбрыкнул Анатолий Иванович…

— Толя, — сказал Колчанов после паузы. — Пойми раз и навсегда: поезд ушел. Все, что было тогда, отодвинулось в историю.

— Для кого отодвинулось, а кто с этой истории кровью харкает.

— Да чего ты хочешь? Все, кто планировали операцию, давно умерли. А этот Петров что? Исполнитель, клерк.

— Чего, чего — клерк! Что побережье, само, единственный батальон охраняет — это ж он давал.

— С чего ты взял? Если из разведотдела штабарма только Петров еще жив, то это не значит, что он один и есть виноватый.

— Выходит, никто не виноватый? Разведка обосралась, батальон зазря уложили, косточки в болотах сгнили — а никто не виноватый?!

— Не кричи, — поморщился Колчанов, держа ладонь на флюсе. От цыпинского крика зуб опять задергало. — Угомона на тебя нет. Миллионы гибли на войне в неудачных операциях. Кого судить за это? Война есть война. Понимаешь, нет?

— Нет, — сказал Цыпин. — Ты-то везун. В плену не был, партийная совесть чистая.

— К твоему сведению: я из партии вышел.

— Как вышел? — воззрился на него Цыпин. — Когда?

— В июле, после учредительного съезда. Написал заявление, что в полозковской партии участвовать не могу. И сдал партбилет.

Цыпин пожевал губами — будто пережевывал удивительную новость.

— Как же это? Всю жизнь, само, в передовых рядах… Брысь! — крикнул на кота, вставшего на задние лапы, а передней потрогавшего его за бедро. — Чего он попрошайничает? Не кормишь его, что ли?

— Прожорливый. — Колчанов криво усмехнулся здоровой щекой. — Не понимает трудного момента перестройки.

Герасим, забившись в угол у холодильника, смотрел немигающими зелеными глазами, в которых, точно, не было ясного понимания. Потом, вздернув вверх заднюю ногу, изогнулся и принялся тщательно вылизывать основание хвоста.

Прозвенел звонок.

— Это Ксана, — сказал Колчанов и пошел открывать.

3

— Зачем приехала? — напустился Цыпин на жену. — Я бы сам добрался. Пока еще на ногах.

— На ногах-то на ногах, а голова дурная, — низким голосом ответила Ксения. — Спасибо, Витя, что забрал к себе моего дуралея.

Отдала Колчанову мокрый от дождя плащ, стянула с ног сапоги.

Она была худая и высокая, с седоватой, коротко стриженной головой. В лице была неправильность, может — из-за маленького вздернутого носа и длинноватого подбородка. А глаза — карие и как будто испуганные.

— Кто дуралей? — сердито выкрикнул Цыпин. — Помолчала бы! Чухляндия!

— Чаю попьешь? — спросил Колчанов.

— Не. Я пила. — Ксения посмотрела на него. — Ты чо, Витя? У тебя щеку раздуло. Зубы, да?

— Он из партии вышел, — съязвил Цыпин. — Вот и раздуло.

— Где у тебя соль?

Ксения принялась хозяйничать: насыпала соли на сковородку, поставила на газ. Она двигалась плавно, не торопясь, но и не мешкая, — такое, можно сказать, воплощение домовитости с крупными умелыми руками. Мешочек ей понадобился, она знала, где у Милды хранились лоскуты и нитки с иголкой. Пока мужчины курили на кухне и обсуждали «Основные направления», Ксения сшила мешочек, насыпала в него горячей соли и велела Колчанову приложить это медицинское средство к больной щеке.