Читать книгу "Конкурс - Надежда Белякова"

И теперь Бур отчетливо вспомнил даже запахи того вагона. В его памяти всплывали тяжелые для него воспоминания. Тогда Зоя осталась дома с заболевшей дочкой. И Бур уехал с парой бывших сокурсников и своим бывшим начальником отдела, который оказался закрытым вместе со всем большим и некогда именитым государственным предприятием.

Тогда они – «челночники» – возвращались из Польши с тюками и коробками, забитыми дефицитной в то время аппаратурой. Радовались, что многое трудное уже позади. Пили пиво в купе, но напряженность и настороженность не покидала их ни на минуту. И они обсуждали и спорили, на каком километре при подъезде к Москве нужно будет, не дожидаясь прибытия поезда на вокзал, сбрасывать тюки с товаром и самим спрыгивать с поезда. Потому что на вокзале, как обычно, их поджидали рэкетиры и милиционеры – те же рэкетиры, но в погонах. И интуиция их не подвела. Стук в дверь вагона непрошеным гостем вторгся в шум их голосов в разгоряченном споре и грохот идущего поезда. За дверью послышался голос проводницы, предлагающей им чай. Бур открыл дверь. Сколько раз он мысленно вновь и вновь открывал ту дверь, пытаясь остановиться. Передумать. Не открывать ту проклятую дверь в надежде переиграть, изменить судьбу. Он увидел проводницу – растрепанную, в разорванной блузе. От резкого удара она с коротким вскриком отлетела по коридору в сторону. Банда налетчиков с ножами ворвалась в купе. И молниеносно вырезала всю компанию Бура. Бур лежал без сознания в кровавой груде сваленных тел своих друзей-«челноков». Из небытия его вырвали стоны его друзей. Он очнулся, словно оглянулся из другого мира. И, прижимая рукой рану на животе, которую нанес ему «голубоглазый», плотного сложения, но без особых примет рэкетир, его же ровесник, Бур, преодолевая боль, сделал несколько глубоких вдохов. Но тело не слушалось его. Боль, ослепительно жгущая боль, очертила контуры его тела, его самого – прежнего, покидающего лежащего в крови Бура, унося с собой воспоминания обо всем прожитом, о Зое, о праздновании несколько лет подряд дней рождения дочери. Оставив ему лишь наступающие и поглощающие его холод и боль. Встать он уже не мог – тело его не слушалось.

Словно пытаясь отгородиться от всей этой непосильной реальности, Бур закрыл окровавленными руками свое лицо, уже смирившись с неизбежностью своей гибели.

И вдруг, выпав из воспоминаний, он очнулся. Оглядывал свой кабинет, как вернувшийся издалека. Зои рядом не было. Он поднял отяжелевшую голову из сложенных ладоней, которыми закрывал лицо, и на мгновение удивился, что они чистые, не в крови. И что он – не в купе. Он здесь, в этом благополучном, годами выстроенном им вместе с Зоей их общем мире. Все хорошо! Ночь. Жена спит. В потемках светился дисплей. Бур увидел на дисплее, что появился новый участник конкурса. Обрадовался, что появилось что-то новенькое, что можно отвлечься от воспоминаний.

Бур не сразу разобрал непривычную на слух то ли фамилию, то ли ник – «Йёльс».

Произнес медленно, пробуя на слух:

– Йёльс! Это Йёльс! Йёльс??? То ли это фамилия? То ли персонаж какой-нибудь модной японской анимашки? Ну, почитаем! Разберемся… кто таков этот Йёльс! – вздохнул Бур, надевая очки.

На аватарке, похоже, реальная фотка – симпатичный пожилой интеллигент, но под непонятным ником. Какие только ники не придумывают! – размышлял Бур, начиная читать то, что выставил на форуме Йёльс.

3. Йёльс

Йёльс никогда не переезжал из своей коммуналки. Ни в 37-м году, когда ночью увели отсюда отца и по 57-й статье сделали Йёльса сиротой. Ни тогда, когда после этого «уплотнили» их квартиру, заселив чужими людьми кабинет отца, спальню родителей. Моментально превратив в «густонаселенную коммуналку» эту изысканную квартиру интеллектуала 20-х – начала 30-х годов, стены которой украшали картины даже в коридорах. Квартиру, где любили собираться поэты и литераторы, композиторы и актеры, имена которых стали легендами своего времени, но порой – и забытыми легендами. Густота «густонаселенной коммуналки» определялась длиной очереди в туалет по утрам, клацканием крышек кастрюль и многоголосьем перебранок на общей кухне, и количеством бумажек на косяке входной двери с фамилиями глав семейств, в ней живущих, с цифрами, поясняющими, сколько раз кому нужно позвонить, чтобы дверь открыл именно тот, к кому пришли.

Разномастный рой таких наклеенных вокруг дверного звонка бумажек – первый признак советских коммуналок. Но в 90-х, когда появилась возможность, он приложил все усилия, чтобы разъехаться с соседями – разменять этот безумный Вавилон. И это ему удалось, хотя и ушел на это не один год его стараний и усилий. Здесь же в квартире он обустроил свой издательский редакционный офис в старой части города. В старинном московском особняке на Садовом кольце – мечта, оплаченная судьбой и жизнью! К счастью, старательно выстроенный семьюдесятью годами советской власти тотальный дефицит на все предметы соцкультбыта – от трусов и одежды до автомобиля, в том числе и на книги – позволил ему как издателю успешно реализовывать в первые перестроечные годы свои самые смелые издательские проекты и продавать книги в тот переходный период начала перестройки с весомой прибылью. Благо, что тогда интеллектуальный голод еще не был удовлетворен, слишком много хорошей литературы еще недавно в советской действительности числилось под запретом цензуры. Благодаря чему одновременно и читательский живой интерес был ярок и азартен, как азартен охотник, добивающийся желанной добычи.

Словом, в перестройку Йёльсу удалось организовать свое небольшое издательство. Заказчики, желающие издавать свои книги на волнующие их темы, возникали стихийно, но главное, что возникали. А реже или чаще – все равно! Главное, что они были! Так что дела шли хорошо. И новое лицо юного капитализма широко и приветливо улыбалось. Правда, до своей книги – сборника стихов – руки как-то не доходили.

И так Йёльс жил и работал в своей же бывшей коммуналке, расселенной и превращенной его стараниями в престижную квартиру с евроремонтом в элитном районе Москвы, которая радовала его. Была любима им все прошедшие и в эти годы.

И теперь Йёльс и все, что было пережито в этих стенах, остались один на один. Он точно хранил этому миру особую верность, потому что в его стенах было то, что было главным в его жизни, невозвратным, ушедшим, отнятым навсегда, но само место действия он охранял от перемен. И сберег это, несмотря ни на что!

В тот вечер его подруга, очаровательная женщина лет на тридцать моложе его, осталась ночевать у себя дома. И Йёльс, расхаживая по комнатам с современным интерьером в прежних стенах бывшей совковой коммуналки, по привычке старого холостяка рассуждал вслух, прихлебывая остывший чай из любимой кружки, о прочитанном у соучастников конкурса «Триллер»:

– Эх! Ребятки! Ха-ха! Триллер?! Хм! Молодые! Думают, что триллер – это непременно перестрелка, поножовщина, ужасы застенков в тусклом освещении. Ну, насчет тусклого освещения – пожалуй, я согласен. Но вы бы вкусили ада совковой коммуналки! Вот это был бы триллер! А напишу-ка я сам об этом! А что? И напишу! – подбадривал Йёльс сам себя, словно уговаривая себя сесть за работу.

Начал с того, что сел в любимое кресло и, повернувшись к выключенному компьютеру, уставился в незашторенное окно, все дальше уплывая в свои воспоминания. Пушистый снег за окном сыпался с небес все быстрее и быстрее. Пока не превратился в сплошную туманную белизну перед его глазами. Потом эта все обволакивающая белизна превратилась в белый лист А4, заправленный в старенький «Ундервудъ» бабушки Йёльса. И это нисколько его не удивило. Потому что даже во сне он догадался, что заснул.