Читать книгу "Последний остров - Василий Тишков"

Дед Яков заторопился, зашаркал по мокрой траве легкими бахилами, а шаги получались тяжелыми, спотыкучими, и Мишка с удивлением приметил, что сильно уж старый сосед-то его, Яков Макарович Сыромятин.

— Деда, а чего стряслось в деревне-то?

— Дождалися… — Яков Макарович стащил с головы картуз, вытер им уставшее лицо, как перекрестился. — Пришла беда — отворяй ворота… Теперича, Михаил Иванович, народу нашему станет не до веселых песен…

Было два часа пополудни местного времени. А там, за Урал-камнем, уже восемь часов кряду над Россией гремела война…

Глава 2

Колыбельная сказка

— Папа, расскажи мне колыбельную сказку.

— Колыбельными песни бывают. Вот приедет мама…

— А где наша мама?

— В Ленинград поехала. Наша мама там родилась и жила до войны.

— И в войну жила?

— Да… и во время войны тоже… Тогда ей было столько же годиков, сколько сейчас тебе.

— Расскажи мне про маленькую маму.

— Но ты просила сказку.

— Ага. Колыбельную. Вот ты и расскажи колыбельную сказку о нашей маме, когда она была маленькой.

— Ладно, слушай. Только эта сказка не очень веселая…

Жила в большом городе девочка. Отец с матерью дали ей имя Аленушка. Были у той девочки голубые глаза, светлые кудряшки, а в груди билось маленькое доброе сердце.

Девочка любила отца с матерью, куклу Матрену, туманы над Невой-рекой. Еще она любила подолгу сидеть у окна и смотреть в бескрайнее небо.

Хорошо жилось Аленке. Про отца говорили, что у него золотые руки, ведь он строил самые красивые дома в их городе. Знали в том городе и маму, потому что она пела людям хорошие песни.

Хорошо Аленке и потому, что добрая кукла Матрена никогда не расставалась со своей маленькой хозяйкой; и потому, что прямо из окон можно смотреть, как река Нева открывала двери-мосты и принимала из заморских стран большие, похожие на дома корабли; и потому, что в любое время, когда тебе только захочется, над волнами можно увидеть чаек и такие же, как чайки, летящие над водой белые паруса.

А потом что-то в мире случилось…

Кто-то захотел отнять у девочки и ее город, и реку Неву, и даже куклу Матрену. Вместо чаек теперь прилетали самолеты с крестами на крыльях. Солнце все чаще закрывалось черным горьким дымом.

Это пришла война и в Аленкин город.

Отец, как и все отцы, ушел воевать. А матери было теперь не до песен. Трудно стало жить на земле. И от этого люди даже умирали.

Не помнит девочка, сколько времени прошло — много ли, мало ли, но осталась она одна в холодном полуразрушенном доме.

Она часами сидела, забравшись в уголок дивана, и тихонько плакала. Думала, что умирать не надо. Нужно как-то жить. Но придумать ничего не могла. Все, что можно было есть, уже съедено. Все, что могло гореть, еще при матери они сожгли в маленькой «буржуйке».

Хорошо кукле Матрене — она не мечтает о ломтике хлеба или горячей картофелине.

Аленушка думала, что если тихо-тихо лежать и не шевелиться, то можно прожить дольше. Так говорила мама, когда была еще жива, так говорила и соседка тетя Груня, пока сама не уснула насовсем.

Однажды Аленке приснился сон: будто идет она по улице и смотрит на витрины магазинов. Ей очень хочется войти в большие стеклянные двери, но они почему-то закрыты. Аленка только может смотреть и на веселых попугаев из шоколада, и на вкусную колбасу, и на румяные пряники. Потом появился старичок, похожий на дворника Семеныча. Он привел Аленку домой, сам уселся на краешек дивана и достал из кармана настоящее яблоко. Оно было влажным, словно искупалось в росе, и так вкусно пахло, что девочка проснулась.

На диване и в самом деле сидел Семеныч. Девочка не видела дворника с начала войны и помнила его еще с рыжей окладистой бородой, широкого в плечах, краснолицего. Раньше, еще до войны, когда Семеныч выпивал вина или пива, он бросал работу и возился во дворе с ребятишками: угощал их кедровыми орешками, яблоками, карамельками. И если какой карапуз забирался к нему на колени и теребил его бороду, Семеныч довольно улыбался и всегда приговаривал: «Ишь ты, ночка ясная», — что, видимо, выражало его восторг и удивление.

Сейчас на диване сидел маленький седой старичок: впалые щеки, морщинистая шея, печальные глаза. Семеныч теперь не работал, а занимался тем, что, узнав о смерти кого-нибудь из жильцов, помогал собрать его в последнюю дорогу. И к Аленке он пришел с тем же. Но, увидев ее открытые глаза, удивился:

— Жива еще? А мне сказали, что померла ты. Вот и хотел на последний парад тебя нарядить да к матери отвезти. Спокойствие только там сейчас, на кладбище.

— Я жить хочу, — чуть слышно прошептала Аленка.

— Всем помирать неохота. Так-то вот, большеглазая. Что же мне делать с тобой прикажешь?

— Принеси яблочко.

— Ишь ты, ночка ясная. Яблочка ей захотелось…

Семеныч болезненно улыбнулся и тоскливо сказал:

— Я уж и забыл, каковы они на вкус, эти яблоки-то. Ну ладно, чего-нибудь да сыщем. А ты поднимайся, коли жить-то взаправду охота. Ко мне пойдем.

Они спустились на первый этаж. Семеныч жил в профессорской квартире.

— Недавно я сюда перебрался. Книги этот профессор шибко любил, царствие ему небесное. Две комнаты ими завалены. Старинные книги. Цены им в мирное время нет. А сейчас у всех одна забота — что поесть и как обогреться. Вот и принимаю великий грех на душу, — Семеныч перекрестился, набрал стопку книг и понес к «буржуйке». — Делать нечего…

Вспыхнул огонек, зашелестели, чернея и скручиваясь, книжные страницы.

— Эх, люди…

Семеныч вздохнул и, взяв красивый серебряный кофейник, открыл дверь в соседнюю комнату. Аленка увидела, что одной стены в той комнате почти не было. На полу лежал битый кирпич, сугробился снег, а дальше — морозная синева, река, мост, где-то поднимался столб черного дыма, по реке медленно двигались фигурки людей.

Старик набрал в кофейник снегу, вернулся к Аленке и присел рядом с ней у огонька.

— Здесь будешь жить, большеглазая. А ежели что, не робей. Вот тебе охранник, — он подал Аленке маленького оловянного солдатика. — Соседа он моего охранял, профессора. Помер тот с голоду, может, и от старости. А ты молодая, потому и не бойся жить.

Но девочка все равно боялась. Особенно когда вблизи рвались снаряды или над крышами с гулом пролетали тяжелые самолеты. Тогда профессорская квартира наполнялась таинственными и пугающими звуками. Большие стенные часы начинали по-змеиному шипеть, тревожно гудеть и почему-то всегда бить ровно двенадцать раз. После двенадцатого удара старое пианино принималось кряхтеть, стонать и повизгивать, словно по его струнам бестолково маршировали полчища тараканов. Постанывали оконные стекла и, позвенев, затихали. Но к стекольному стону Аленка привыкла еще в своей квартире. День за днем стала привыкать и к новым звукам, и к оловянному солдатику. А постоянный страх сменился тревожным ожиданием.