Читать книгу "Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель"

Жили в коммунальной квартире в центре Москвы‚ окна на Никитский бульвар. Шкаф с немудреной одеждой. Стол под скатертью. Тюль на окнах колом от крахмала. За окном‚ меж двойных рам‚ охлаждались кастрюля с супом‚ бутылка молока‚ укроп с петрушкой. В той комнате выросли два сына; оттуда увезли отца, чтобы не вернулся назад, там же‚ на диванчике‚ умерла мама.

Жили скромно. Экономили. Не искали удовольствий особых. Одна была забота: заработать семье на прокорм. Если бы только семье! Отца распирала энергия, желание делать гешефты, но мама говорила:

– Соломон, нам хватает.

И он затихал на время.

Всю жизнь они поддерживали ощущение, что живем мы в доме избытка.

Гостями вечными. Подарками непременными. Прогулками по бульвару с нарядным ребенком. А по смерти не оказалось ничего. Ни серебра-хрусталя, ни одежд-драгоценностей – ничего! Пара пиджаков на плечиках. Пара стекляшек в коробочке. Но мы прошли через детство без унизительного чувства бедности. Мы были богатые! "Детей мы обеспечили"‚ – говорил он. Дети были обеспечены щедростью родителей‚ их теплотой‚ желанием прийти на помощь всем и каждому.

Племянница пожелала на старости: "Возвратить бы прошлое, хоть на неделю‚ хоть на день, зайти к Соломону‚ к Зиночке – отдала бы всю оставшуюся жизнь…"

– Мама‚ – говорю, – а не поехать ли нам в Каунас?

Повторяю вновь и вновь, из книги в книгу, как прошу прощения.

– Не поехать ли нам в Каунас, мама?

– В Ковно‚ – говорит. – Давай поедем.

– А оттуда‚ – говорю‚ – в Загорск.

– А оттуда‚ – говорит‚ – в Бердянск.

– А оттуда‚ – говорю‚ – в Долматово.

Долматово – это Урал. Эвакуация. Голод с бедой.

– В Долматово не надо. Бог с ним‚ с Долматово. Лучше в Ковно.

Там‚ у реки‚ ближе к реке, ее дом‚ младенчество‚ локоны с пелеринкой‚ сумочка через плечо‚ безмятежность обласканного ребенка.

– А его возьмем? В Ковно-Каунас?

И мы смотрим на отца.

– Да я и сам с вами не поеду‚ – говорит он. – В Ковно‚ к литвикам‚ что я там потерял? Мне бы в Одессу‚ на Успенскую 52.

В Одессе‚ на Успенской улице‚ смотрит из окна Аннета‚ красавица Аннета, что похоронена в Иерусалиме‚ на Масличной горе.

– Ах, Аннета‚ Аннета...

В Одессу‚ конечно‚ в Одессу, где молодость его‚ энергия и задор: всё впереди и всё доступно‚ – куда же еще?..

А нам – в Ковно.

За неделю можно многое успеть.

За неделю‚ единственную неделю в жизни, на которую у меня не достало времени.

– Завтра же‚ – обещаю, а щеки горят. – С первым же поездом. Давай‚ мама‚ поедем завтра.

А она отвечает без укора, не умела она укорять:

– До завтра надо еще дожить…

"Девять лет со дня смерти мамы, – напомнил брат. – Евреев-нищих на кладбище нет совсем, некому дать милостыню. Сегодня‚ по дороге туда: спит в метро знакомый мужичок‚ весь в морщинку – разбудил, поговорили. Кругом одно старье. А ваш друг процветает: купил дачу и склеп на счастливое будущее... Завидовать им не надо. Надо их тихо пожалеть…"

Иду по бульвару со стороны Арбата.

Скачет следом шаловливая разноцветная птица, не скажу зачем.

Дом с левой стороны – красного кирпича.

Окна темные, под крышей, меж водосточных труб: полночь, родители спят.

Войти тихонько, чтобы не обеспокоить, – набираю вместо этого: К3-43-73.

Номер телефона нашей перенаселенной квартиры, куда меня принесли из роддома.

Слышу сонный голос:

– Алло…

С трудом выбираюсь из липучего сна: не дожили родители до мобильных изысков, до крикливой вывески на доме: "Николас Христодулу. Недвижимость на Крите". Недвижимость отыщет свое место во времени, с человеком – сложнее, а птица, да еще разноцветная, она к теплу и покою.

Две пенсии они получали на старости‚ самые малые пенсии‚ и непременная сберкнижка, с которой запрещалось снимать.

– Это – детям.

Как же сохранили доброту‚ качество скоропортящееся?

Как уберегли в целости и пронесли через жестокий век, чтобы вернуть туда, откуда взяли?

Вот они втроем на фото‚ с сыном-первенцем: хороша мама, таинственно прелестная‚ хорош отец в мужской своей силе, да и первенец хоть куда: бархатная курточка с карманами‚ бант белого шелка – любимый, всеми обласканный…

В прошлое путь короче…

…чем в будущее. В прошлое путь натоптанный.

Мама сказала сыну:

– Осторожно через Арбатскую площадь. Трамваи носятся как угорелые.

А случилось это в ту войну.

В лютую ее пору.

Эшелон стоял на запасных путях; брат прибежал в самоволку на Никитский бульвар – ночью их отправляли на фронт.

В самое пекло.

– Осторожно, – попросила мама. – Через Арбатскую площадь…

Его призвали в декабре сорок второго года, из десятого класса: немцы стояли под Сталинградом. Было ему семнадцать лет и два месяца; беззащитная шея в широком вороте гимнастерки‚ решительное лицо обиженного подростка: красноармеец Кандель‚ домашней выпечки – из тепла прямо в окоп.

Брат вспоминал:

"Во время войны мама писала мне ежедневно. Плюс к этому она работала‚ плюс к этому вела дом со стиркой‚ готовкой и уборкой (хотя какие тут плюсы, сплошные минусы)‚ а я получал сразу по десять-пятнадцать писем‚ так как приходили они нерегулярно. Подумал об этом, заканчивая короткое письмо: как же мы ослабли во всех отношениях!.."

Мама писала ему каждый день, в ответ приходили редкие треугольники – полевая почта 04088, "Просмотрено военной цензурой": "Жив, здоров, помирать не собираюсь".

Война закончилась.

Мы выжили, перетерпев голод.

И брат – вот счастье! – выжил тоже.

Орден на груди. Медали. Гвардейский значок. Белый подворотничок на гимнастерке по уставу. Погоны рядового, повидавшего многое. Уже не подросток домашней выпечки: строгость, задумчивость, чистота лица и помыслов – залогом судьбы.

На обороте фотографии помечено: "Мне тут – двадцать два".

Война закончилась, но он пробыл в армии еще четыре года.

Солдат его призыва не отпускали по домам, чтобы подросли новобранцы взамен выбитых в ту войну. Ему позволили учиться заочно, и мама после работы ходила на лекции‚ стенографировала, расшифровывала ночами, перепечатывая на машинке, и отправляла сыну, чтобы занимался, не терял время.

Так он стал адвокатом.

Прочитал как-то и выписал, не помню уж откуда: "О войне всегда рассказывают живые. Хотелось бы знать точку зрения мертвых". Это слова Жана Сюливана, французского священника и писателя.