Читать книгу "Холодно-горячо. Влюбленная в Париж - Юмико Секи"

Потом был обед по случаю женитьбы моего дяди, маминого младшего брата. Он состоялся после торжественной церемонии бракосочетания по традиционному синтоистскому обряду в банкетном зале «Отель Империал», построенном Фрэнком Ллойдом Райтом. Вид длинного стола, накрытого белой скатертью, навсегда запечатлелся в моей памяти. Для каждого из гостей было поставлено множество бокалов и столовых приборов. Меню, состоящее из двух перемен блюд, мясного и рыбного, подаваемых вышколенными официантами, полностью соответствовало правилам французской кухни. Незабываемой подробностью стали кусочки масла в форме хризантем, поданные на серебряном блюде. Эти утонченные детали окончательно разубедили меня в превосходстве сервировки восточного стола.

Это открытие совпало с другим — классическая музыка. Мама, которая любила Бетховена, Шуберта и Шопена, жалела, что никогда не училась играть на пианино. Во времена ее детства, и особенно в военные годы, пианино изготавливались в небольших количествах, но в середине пятидесятых годов «Ямаха», первая японская фирма по их массовому производству, стала открывать музыкальные школы для детей. Появившись в каждом квартале Токио, они быстро начали процветать, тем более что плата за обучение была вполне приемлемой. Конечно, целью открытия их было превращение учеников в будущих покупателей, но тем не менее, благодаря эффективному методу обучения, я очень быстро научилась разбирать партитуры и выяснила, что обладаю музыкальным слухом.

По телевизору в те времена еще не показывали американских сериалов, и мои фантазии о Западе питались в основном чтением детских книг. Истории, рассказываемые европейскими авторами, разворачивались среди декораций, созданных моей фантазией: дом, окруженный садом, с цветущими розами и рододендронами, лес и дети, строящие хижину, столетние деревья, на которые они взбираются, ферма, куда дети заходят выпить парного молока, гумно, на котором они прячутся среди стогов сена… Какой это был контраст с декорациями японских историй, мрачных и патетических: заснеженная деревня, где птицы погибают от голода, или жалкий рыбацкий поселок, где мерзкие дети мучают черепаху! В наших историях почти всегда присутствовал налет несчастья и обреченности, и восхваляли они лишь стойкость честных бедняков. От этого у меня мороз пробегал по коже, так же как и от японской музыкальной гаммы с ее минорной пентатоникой. Мир западных книг внушал мне что-то совершенно отличное от этой меланхолии. Даже если маленькой девочке из глухой, затерянной в Альпах деревушки приходилось выносить дурное настроение своего желчного деда, — она, по крайней мере, могла дышать горным воздухом, есть овечий сыр и домашний черный хлеб. Мне нравились и сами имена персонажей: Эйди, Клара, Астрид… Эти имена, англосаксонские, немецкие или скандинавские, написанные катаканой — книжным шрифтом, для моего уха звучали гораздо более мелодично, чем наши, и, конечно же, тот мир, в котором они могли быть произнесены, был гораздо лучше.

Я нечасто играла с детьми из нашего квартала, предпочитая оставаться дома, играть на пианино или рисовать. Когда мне хотелось подышать воздухом, я шла одна в городской парк. Глядя на бесконечно меняющиеся формы облаков, я развлекалась, находя среди них какого-нибудь зверя, корабль или замок… Но эта игра не занимала меня надолго, и скука брала верх. Моя реальная жизнь не приносила мне достаточно эмоций. Я стремилась к чему-то большему.

Глава 4

Париж, июль 1979-го

Почти все телефонные кабинки на бульваре Сен-Жермен были свободны. В путеводителе я прочитала инструкции по использованию телефонов-автоматов во Франции. Нужно было купить жетон и бросить его в щель в тот момент, когда на другом конце провода снимут трубку. Однако путеводитель предупреждал и о том, что шанс встретить исправный автомат примерно такой же, как вытянуть счастливый билет в лотерее. После многочисленных бесплодных попыток я решила позвонить из ближайшего кафе. Нужно было набраться храбрости. Официанты в кафе, снующие туда-сюда, кажется, даже не замечали моего присутствия. Через несколько минут, чувствуя себя все более скованно, я заказала чашку кофе у стойки, чтобы получить возможность позвонить.

Я набрала все номера, которые мне дали перед отъездом. Один из тех, кому я позвонила, был юный пианист, учившийся на первом курсе консерватории, которого время от времени приглашали поиграть в буржуазных салонах 17-го округа. На одном из этих частных концертов он познакомился с мадам Дюран, вдовой швейцарского посла в Японии.

— Это женщина из высших кругов, очень образованная, которая восхищается Японией, — заверил он меня. — Она недавно переоборудовала в студию бывшую комнату для прислуги и собирается ее сдавать. Это как раз то, что тебе нужно! Будешь жить в самом центре Парижа, напротив Отель де Вилль, в минуте ходьбы от Нотр-Дам! Сама мадам Дюран живет ниже этажом, у нее роскошные апартаменты. Я уверен, она будет в восторге, если у нее поселится японка!

Войдя в дом, я ощутила пряный, слегка дурманящий запах — что-то вроде смеси мускатного ореха, бергамота и мяты. Я много раз пыталась понять его происхождение, но безуспешно. Были ли это пирожные, которые пеклись в одной из квартир, или просто какое-то химическое средство для уборки, используемое консьержкой? Этот запах встречал меня каждый раз, когда я распахивала дверь подъезда. Я должна была бы к нему привыкнуть, однако он продолжал преследовать меня — этот загадочный, неуловимый запах буржуазности.

Дом был расположен на углу набережной Кэ-де-Жевр; одно крыло обращено к Сене, другое — к площади Отель де Вилль. Студия, однако, не могла похвастаться ни одним из этих роскошных видов: ее окно выходило в маленький дворик. Тем не менее оно было широким, переделанным по современному образцу, и от этого комната ярко освещалась. К тому же мансарда, казалось, поднимается почти к самому небосводу. Городской шум сюда почти не доходил, если не считать звона часов на здании парижской мэрии, отбивавших каждую четверть.

Комната была обставлена мебелью, очевидно перенесенной из хозяйских апартаментов, — не слишком роскошной, но подобранной с хорошим вкусом. Бежево-серый плед на кровати хорошо сочетался с бледнолиловым ковром на полу. Письменный стол, массивный, словно у университетского профессора, и книжный шкаф, занимавший почти всю стену, свидетельствовали о желании хозяйки сдать комнату прилежному студенту. Туалет был на лестничной площадке, но душевая кабинка — в самой студии. В единственном настенном шкафчике был баллон с горячей водой. Оставшегося пространства как раз хватало для кухонного стола-шкафа и двухконфорочной плиты «Бютагаз». Раковины со сточным желобом не было — ее заменял умывальный столик.

Подсобная лестница начиналась на шестом этаже — там, где заканчивались богатые апартаменты. Жильцам верхних этажей разрешалось пользоваться лифтом старинного образца, с кованой железной дверью и поскрипывающей решеткой.

Мадам Дюран жила на шестом этаже.

Это оказалась утонченная и достойная женщина, именно такая, как говорил о ней пианист. Она не стремилась расхваливать достоинства студии, просто заметила: