Читать книгу "Властелин Урании - Кристиан Комбаз"

Рассказы, которыми он меня развлекал, пока учил читать, и стали причиной, отчего моя память так усилилась. Он развил во мне эту способность до столь выдающейся степени, что я, желая понравиться ему, стал играть ею и щеголять, а однажды он попросил меня показать это свое умение старому исландскому пастору Одду Айнарсону.

Взамен этот рослый седовласый человек поведал мне о чудесах своего далекого острова. Он описывал черную землю, что харкает огнем из-под ледяной коры и содрогается, нарушая покой величавых гор, и тысячи птиц, которые гнездятся у подножия прибрежных скал в грохоте прибоя и клубах пара, вырывающегося из земных глубин вместе с фонтанами кипящей воды.

Впечатление, произведенное на меня рассказом обо всех этих дивах, и посейчас все еще не гаснет. Брега снов и смерти, что ныне маячат передо мной, похожи на Исландию. Я ее не увижу в этой жизни. Что с того, если она ждет меня в той, другой?

Старик Айнарсон, когда я показал ему близнеца-нетопыря, взволновался ужасно, приподнимая его ножки, он весь дрожал. Он разглядывал мой бок там, где голова и плечо брата скрываются в моем теле, разгибал его тоненькие ручки, вздыхал со стоном, а потом, пролив слезу и расточив мне тысячи ласк, свидетельствовавших о невообразимой жалости, взгромоздился на коня, которого тащил за повод кривой слуга. Конь был так же высок и костляв, как сам пастор.

От крайних домов селения, где жили Якоб Лоллике и его соседка Бенте Нильсон, было не более трех сотен фаунеров до дворца господина Браге.

Часом позже другой пастор, горожанин, имевший приход в Ольборге, а сейчас державший путь к пристани, принялся меня исследовать подобным же манером. Этот был помоложе и жирен, словно католик, его физиономия мучительно кривилась, как мне потом сказали, виной тому была забота весьма серьезная, она-то и побудила его нанести визит Сеньору, он прощупывал мое пузо, изучал меня в полное свое удовольствие, но во время этой операции за ним примчался его лакей, потом они оба по неведомому мне поводу затеяли посреди дороги ссору с каким-то довольно большим человеком. В тот раз я впервые услышал его имя.

Его звали Николас Урсус. На нем был вычурного покроя кафтан, цветом напоминающий оперение индюка. Грудь он тоже выпячивал по-индюшачьи и парадную шляпу с подвитым, как букли, пером носил не без хвастливого вызова. Якоб сообщил мне, что этот господин сочиняет стихи. Его рыжеволосый слуга стал гнать прочь одного из сыновей Фюрбома, подоспевшего вскоре после того, как завязалась перепалка. В свой черед привлеченные шумом, с фермы выскочили две собаки и тоже приняли участие в ссоре, так что и Якоб вышел наконец, чтобы всех урезонить. Тут-то я и услыхал от кого-то из присутствовавших там, что Сеньор (без сомнения, наслушавшись рассказов исландца Айнарсона) послал за Якобом, чтобы расспросить его обо мне, а смекнув – я струхнул и сразу пустился наутек.

Меня проискали два дня. Даже Густав Ассарсон, выследивший большинство моих убежищ, не знал, где я провел, коченея от холода, целую ночь. То было подножие дерева, нависающего над краем пропасти. Добраться туда можно было не иначе, как уцепившись за одну из ветвей, что задевали прибрежный утес. Чтобы решиться на это, требовалась изрядная смелость, но мой страх перед Властелином был так велик, что вдохновил на подвиг.

Этого невероятного человека боялись все, смиренные и могущественные, хозяева ферм и поденщики. Рассказы Якоба о своих юных днях, проведенных в окрестностях принадлежавшего семейству Браге поместья Кнутсторп, ни в коей мере не годились для того, чтобы умерить мой страх, равно как та неумолимая суровость, из-за которой Сеньору приходится носить медный нос вместо настоящего, потерянного на дуэли, – такому человеку ничего не стоит ударить ребенка!

Увы, рассказывали также, что его отец Отто Браге был повинен в таких зверствах по отношению к своим людям, что после его кончины кто-то из них похитил его тело с Кагерёдского погоста, изрубил на куски и бросил воронам (которые не пожелали его клевать). Поговаривали уже и о том, что господин Тихо на острове Гвэн обходится с народом не лучше, чем его родитель в Кнутсторпе: следует по стопам отца и так же кончит; однако Якоб Лоллике твердил, что и помыслить не может, как такой ученый человек и добрый христианин будто бы «в свое удовольствие» жестоко и неправедно терзает собственных крестьян: он же избрал своим девизом «non habere sed esse»,[2]что обличает в нем философа.

Мало будет проку, если узнаешь, что Сеньор поступает так безо всякого удовольствия, возражал ему на это старик Ассарсон. К тому же крестьяне острова Гвэн ему не принадлежат, они – собственность королевского дома. Из двух хозяев – прежний-то, старый придворный, проявлял добродушие, достойное истинного аристократа, а этот ведет себя как сущий волк – выбрать недолго, а у местных обитателей за последние семь лет было время решить, кто им милее, нынешний или его предшественник. И если пока что их предпочтение не проявилось вполне наглядно, они все же частенько его выказывают своими побегами, так что король уже был вынужден особым предписанием навечно запретить им покидать остров. Разве так себя ведут довольные своей участью?

Сеньор не только заставил их строить Ураниборг, но и принудил выкопать дюжину рукотворных прудов, заселив их карпами, по большей части вывезенными морским путем из водоема, что в Ландскроне, позади тамошней цитадели, где командует его старший брат Стен Браге. (Самый обширный из прудов Гвэна, достигающий в поперечнике около пятидесяти фаунеров и пяти – в глубоких местах, стоил островным жителям целого года работы.) Сверх того сельский сход, который в былые времена собирался у пристани Норребро, отныне стал совершенно бесполезен. Он теперь происходил у подножия крытой прогулочной галереи дворца, деревянного сооружения в форме трилистника, каждый лист которого поддерживала лакированная, также выточенная из дерева колонна. Высотой в три человеческих роста, галерея господствовала над садом.

Властелин выходил туда в сопровождении двух учение ков и своего управителя Хафнера и уведомлял сход о принятых им решениях, причем к возражениям оставался глух. Еще мгновение, и он удалялся, оставляя этих шестерых во главе с Ассарсоном – Ольсонов старшего и младшего, мельника Класа Мунтхе, рыбака Неландера и Христиана Мортенсена – обескураженно стоять перед галереей, обрамленной цветником в форме звезды. Да еще они были вынуждены, возвращаясь в селение, всякий раз проходить мимо служб и тюрьмы, где стенали их односельчане.

Об этом застенке ходили слухи, наводившие на меня ужас, какой и по сей день внушают мне любого рода подземелья. Тому виной мое рождение, слишком оно было трудным. Память моя навеки сохранила страх остаться погребенным в материнском чреве, мне ничто так не любо, как деревья, скалы, мельницы, высокие кровли да холмы, где раздолье птицам. Оттого-то на меня и подействовал так сильно рассказ Айнарсона, исландского пастора. Он с ранних лет вселил в меня грезы, мне часто снилось, как я взбираюсь на горы той дивной страны, чьи снежные вершины блистают среди туч над мерцающим морем, а там, вдали, сияние вод и свет небесный сливаются воедино.