Читать книгу "Два лика января - Патриция Хайсмит"

Каждый раз, вызывая лифт, можно было заключать пари: придет он или нет. И каждое утро Кинер загадывал: если лифт придет, то он завтракает в таверне Дионисия, на улице, где жил Нико; если нет, то покупает газету и отправляется в кафе «Бразилия». Газета в этой игре существенного значения не имела: Райдел ежедневно покупал четыре газеты. Но в таверне Дионисия он знал многих завсегдатаев, и время незаметно проходило за разговорами. А в кафе «Бразилия», которое ему нравилось больше, он никого не знал и потому, чтобы скоротать время, брал с собой газету.

Кинер терпеливо ждал, прохаживаясь по потертому коврику, лежащему перед дверью лифта. Ни единый звук наверху или внизу не указывал, что кто-нибудь обратил внимание на его звонок. Райдел вздохнул, расправил плечи и с серьезным видом уставился на тусклый сельский пейзаж, изображенный на картине напротив лифта. Даже самый бездарный художник не написал бы холмы и небо настолько темными, что они буквально сливались. Очевидно, за долгие годы, пока картина висела на стене, она собрала достаточно пыли и копоти, впитала дыхание многочисленных постояльцев: греков, французов, итальянцев, югославов, русских, американцев и других, что проходили мимо нее по коридору. Грязновато-желтые спины двух овец были самыми яркими пятнами во всем пейзаже.

Лифт, как и следовало ожидать, не приходил. Райдел мог позвонить еще. В конце концов, если быть настойчивым, его, возможно, и обслужат. Но теперь это уже не имело значения. Игра закончена: он идет завтракать в кафе «Бразилия». Кинер начал неторопливо спускаться по лестнице. В конце лестничного пролета в ковровой дорожке зияли две дыры, каждая с фут шириной. Споткнувшись, можно было налететь на цементную вазу, имитированную под III век до н. э., которая стояла на литой металлической подставке в викторианском стиле, на небольшой площадке между этажами. Райдел проследовал мимо большого, десять футов в ширину, зеркала, мимо засохшего папоротника и еще одной картины и спустился на площадку следующего этажа. Возле лифта стояла высокая худая женщина в твидовом костюме, не столько придававшем ей мужественности, сколько делавшем ее фигуру бесполой. Нечто в строгом английском стиле двадцатых годов. Она уверенно нажала кнопку вызова лифта и посмотрела на Райдела холодными зеленоватыми глазами. Он ответил ей взглядом более долгим, чем тот, каким обычно обмениваются в коридоре гостиницы с незнакомым человеком. Для Кинера это была очередная игра, для которой гостиница «Мельхиор кондилис» представляла собой идеальное место. Она называлась «Приключение» и заключалась в том, чтобы встретить кого-то, с кем Райдела свяжет какая-нибудь история. В тот момент, когда его глаза встречались с глазами незнакомого человека, он искал в них знак: либо оба почувствуют какую-то магическую связь, ощущение чего-то общего и заговорят так, будто давно знают друг друга; либо между ними ничего не произойдет и они разойдутся. Женщина у лифта имела приятную внешность, в ней было что-то особенное, однако глаза ее оставались холодными и чужими.

В гостинице «Мельхиор кондилис» можно было встретить немало интересных и необычных постояльцев. Американцы останавливались в ней редко, считая слишком дешевой, зато было много представителей самых разных национальностей. Сейчас в отеле проживали два индуса, пожилая чета из Франции, а также студент из России, с которым Райдел пытался поболтать на русском. Однако тот держался настороженно, и их знакомство продолжения не имело. В прошлом месяце здесь останавливался эскимос, путешествовавший с американским океанографом. Оба с Аляски. Кроме того, в гостинице проживало несколько турок и югославов. Было забавно сознавать, что в самых разных местах, разбросанных по всему свету, те, кому довелось останавливаться в гостинице «Мельхиор кондилис», упоминали о ней на множестве языков, а возможно, и рекомендовали своим знакомым — исключительно за дешевизну — в качестве места, где можно остановиться в Афинах. Обслуживание здесь было скверным, из того, что обещалось, мало что исполнялось в действительности. Коридоры и лестницы имели бутафорский вид и напоминали Райдеру театральную сцену, когда уже расставлен реквизит и вот-вот появится первый актер. Ни один предмет в номерах — а Райдел был в трех из них, — в коридорах или в вестибюле не находился в должном порядке. Это был настоящий бардак среднеевропейской конюшни.

Спустившись на первый этаж, Райдел увидел лифтера, который также исполнял обязанности носильщика. Он сидел на деревянной скамейке у двери и, ковыряя в носу, читал газету.

— Доброе утро, мистер Кинер, — поздоровался с молоденьким американцем портье, мужчина с черными усами, одетый в поношенную серую униформу.

— Доброе утро, Макс. Как дела? — Райдел положил свой ключ на конторку.

— Лотерейный билет не желаете? — Портье вопросительно улыбнулся.

— Не думаю, что сегодня у меня легкая рука. В другой раз, — ответил Райдел и вышел.

Он сразу повернул направо и зашагал в сторону площади Конституции и «Американ экспресс». Сегодня среда, и наверняка его ожидало письмо. Кинер получал примерно два письма в неделю. Ни в понедельник, ни во вторник он за почтой не ходил. Райдел решил зайти за корреспонденцией после полудня. Он купил вчерашнюю лондонскую «Дейли экспресс», утреннюю афинскую газету и приветливо помахал Нико, который переминался с ноги на ногу, шаркая теннисными туфлями, возле дорожного агентства «Американ экспресс». Увешанный губками Нико казался облаченным в бежевую шубу.

— Лотерея! — крикнул Нико и помахал пачкой билетов.

Райдел покачал головой.

— В другой раз, — ответил он громко по-гречески и улыбнулся. — Очевидно, сегодня День лотереи.

Райдел вошел в кафе «Бразилия» и поднялся по лестнице на второй этаж, где размещался бар. Здесь можно было позавтракать, заказав капучино с пончиком. Газетные новости не содержали ничего интересного: небольшое железнодорожное крушение в Италии да бракоразводный процесс М. П. Райдел предпочитал криминальную хронику, истории об убийствах, особенно в Англии. После кофе он выкурил три «папистратос», и, когда поднялся из-за столика, на его часах было начало одиннадцатого. В оставшееся до полудня время Райдел собирался побродить по Национальному археологическому музею, зайти в галантерейную лавку на улице Стадиу, чтобы выбрать подарок для Пэна, к которому был приглашен в субботу на день рождения, затем в полдень пообедать в ресторане гостиницы и остаток дня поработать над стихами. Пэн предлагал вечером сходить в кино, однако не сказал, в котором часу, и Райдел не принял это предложение всерьез.

Небо заволокло. Судя по всему, собирался дождь. В афинской газете сообщалось об осадках. Райдел любил во время дождя уединяться в номере и сочинять стихи. Решив не дожидаться полудня и зайти за почтой сейчас, он свернул в переулок, который вывел его на улицу, пролегавшую параллельно площади Конституции. Здесь размещалось почтовое отделение «Американ экспресс».

Письмо оказалось от его сестры Марты из Вашингтона. «Очевидно, легкий разнос», — подумал Райдел. Однако письмо содержало извинения за «неоправданную резкость, которая допущена в ее предыдущем письме». Тогда, в начале декабря, умер их отец, и Кенни, брат Райдела, за два дня до похорон известил его телеграммой. Кинер мог вернуться домой, но не сделал этого. У отца случился обширный инфаркт, и он умер через четыре часа. Райдел почти сутки колебался и наконец телеграфировал Кенни в Кембридж, что потрясен известием и выражает ему и всем остальным свою любовь и соболезнование. Он ни словом не обмолвился о том, что не приедет, но это было очевидно и так. Кенни с тех пор ему не писал. Зато пришло письмо от Марты. Она укоряла Райдела: «Наша семья очень мала. Только ты, я да Кенни, не считая его жены и детей. Думаю, тебе следовало сделать все возможное, чтобы в то время быть с нами. В конце концов, это твой отец. Я не могу поверить, что совесть стала для тебя пустым звуком. Неужели ты собираешься и впредь носиться со своей обидой? Даже теперь, когда отца нет? Поверь, ты приобрел бы больше, если бы унял свое самолюбие, приехал и был с нами». Райдел помнил письмо почти наизусть, хотя и выбросил его, как только прочел. На этот раз сестра писала, что поняла, как нелегко ему забыть обиду, которую она «всегда считала достаточно основательной». «Но не отчаивайся, — писала Марта, — если не сможешь найти в себе силы простить. Когда-то ты говорил, что ненависть и обида бесплодны. Надеюсь, ты думаешь так же и сейчас, находя в этом некоторое утешение. Как бы то ни было, но мне приятно сознавать, что ты не в Риме, а в Афинах… Когда думаешь вернуться?»