Читать книгу "Кулинарная книга каннибала - Карлос Бальмаседа"

С одной ступеньки на другую, меньше чем за десять лет близнецы прославились, испекли, как пирожки в печке, свое состояние, их именем назывались самые известные блюда местной кухни. С тех пор до нас дошел соус «Людовико», шедевр братьев Калиостро, приготовленный из копченого лосося, порезанного лука-батуна, густой сметаны и лососевой икры, — соус, который подавался к макаронам. На пике своей славы братья решили обосноваться здесь и открыть свою собственную таверну: так появился «Альмасен Буэнос-Айрес». Братья выбрали это название в честь города, принявшего их с распростертыми объятиями, едва только они сошли на берег. Поначалу они держали в секрете свои планы, потом поведали о мечтах и тревогах архитектору Карлосу Альсуету, образованному портеньо,[2]преподавателю Школы изящных искусств в Париже, и менее чем за год построили красивейшее здание, в котором они потом жили и работали.

«Альмасену» исполнилось девяносто лет, но он все еще сохраняет свои старые благородные формы: два этажа с подвалом, мансарда во французском стиле, загадочный купол со шпилем. На нижнем этаже — таверна, а на верхнем располагались жилые помещения, ванные и служебные комнаты. Сложно себе представить, что было где, потому что сейчас эти помещения занимает какой-то смешанный иностранный банк: автоматические банкоматы вместо буфетов из орехового дерева со столовой посудой и узорчатыми скатертями, черные металлические столы и перегородки из акрила вместо столов и стульев из полированного кедра, на стенах, за долгие годы привыкших к живописным полотнам и коврам из шерсти альпаки, доски с распечатанными на лазерном принтере объявлениями.

С улицы видны одиннадцать французских балконов и угловой балкон в виде башенки. На вершине здания — мансарда, широкая и светлая из-за десяти окон, выходящих на крышу, покрытую уложенной по диагонали оцинкованной черепицей. Городские ювелирных дел мастера вспоминают, что талантливый Карлос Альсует, бывший к тому же еще и инженером-конструктором, создал творение в соответствии с заповедями живописного течения, которое в те времена разбазаривания денежных средств было образцом строгой моды в Мар-дель-Плате.

Безукоризненная кухня находилась на первом этаже, рядом с залом таверны. Самобытные полы «Альмасена» были выстланы сосновыми досками, натертыми испанским воском, три лестницы: главная из благородного дерева и еще две поменьше, не такие красивые, ими пользовался персонал. А в подвале, во избежание соблазнов, — склад с запасом продуктов и маленький погреб для вина.

Когда близнецы закончили строительство и готовили торжественное открытие заведения, они отпраздновали выкрутасы своей удивительной судьбы. Сидя вдвоем за столом посреди залы в свете канделябров, они отужинали дарами моря, пожаренными на решетке, приправленными соусом с травами и имбирем, откупорили шампанское, усмирили фруктами, обильно сдобренными лавандовым соусом, чудесное пламя, охватившее их желудки; и так проходил час за часом, а они все наполняли хрустальные бокалы, желая унять страсть к приключениям, горячившую их кровь. Они смеялись, обнявшись, пели и танцевали, потом снова пили и снова пели, и так до тех пор, пока белый раскат рассвета, просочившегося через двери и окна, не застал их врасплох.

Так они и отправились спать: пьяные и усталые от грез наяву.

Но трагедия омрачила жизнь братьев Калиостро.

Вскоре после переезда в «Альмасен», в марте 1912 года, Лучано смертельно заболел, болезнь уложила его в постель, с которой он уже не поднялся. С каждым днем он все больше худел, не ел, немел от истощавшей его пламенеющей боли. Людовико обратился к лучшим врачам страны, думал о консультациях в Европе. «Но где искать чуда, когда святые отвернулись?» — с ужасом думал он. Диагноз был что китайская грамота, понять его толком вовремя никому не удалось. Полтора месяца спустя лихорадка уже добивала Лучано, в воскресный день, бесцветный и дождливый, он едва оторвал свое тело от постели, крикнул брата, схватил ртом смрадный воздух, заполнявший комнату зловонием склепа, и рухнул с остекленевшим, устремленным в вечность взглядом. Людовико вбежал в комнату и задрожал, видя начавшуюся развязку, он опустился на колени рядом с кроватью, обнял еще теплое тело брата и заплакал навзрыд. На бдении он походил на бревно, его подняли и отнесли на кладбище, от могилы его оттаскивали насильно, потому что он не желал оставлять в ней костлявые останки Лучано.

Людовико не оправился от удара: несколько недель спустя он пришел на кладбище, устроился рядом с могильной плитой Лучано и прямо там, освещаемый слабыми лучами заходящего солнца, вставил себе в рот пистолет и выстрелил.

Братья Калиостро не оставили прямых наследников. Они не были женаты, женщины по их жизни пролетали словно перелетные птицы, у них не было других родных братьев, а родители, скитальцы по Средиземноморью, почти не оставили следов, по которым их можно было бы разыскать в одном из сотен портов где-нибудь между Перпиньяном и Марсалой. Бумажная волокита длилась два года и закончилась тем, что «Альмасен Буэнос-Айрес» перешел в руки Алессандро Чанкальини, единственного родственника, имевшего хоть какое-то обоснованное право на наследство близнецов. Дядя и его родственники собрали чемоданы и баулы, упаковали кое-что из имущества и воспоминаний и в тишине попрощались с домом на берегу в Сан-Исидро.

Чанкальини не были счастливы, этот мрачный подарок судьбы не радовал их сердца: никогда порядочный человек не станет наслаждаться несчастьем ближнего своего, особенно если тот одной и той же с ним крови. Все семеро в молчании пересекли пампу, сели в вагон, который тянул за собой черный паровоз, помчавший их в клубах грохочущего пара.

Они приехали в Мар-дель-Плату 28 июня 1914 года.

В тот же самый день по другую сторону зимнего[3]океана, на который с удивлением взирали члены семейства Чанкальини, убийство в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда Австрийского привело к началу Первой мировой войны.

3

Беатрис Мендьета работала уборщицей в компании, предоставляющей услуги по уборке и уходу за помещениями государственных и коммерческих организаций, частных домов и жилых комнат, сдаваемых внаем туристам. Последний путеводный лист предписывал ей сделать уборку в «Альмасене Буэнос-Айрес» в воскресенье 5 февраля 1979 года. У женщины не было постоянного места работы, кроме нее в компании работало еще девять уборщиц, которые по очереди появлялись в конторе, у всех у них был скользящий график, отвечающий потребностям клиентов. Назначенная на этот день смена начиналась в девять утра и заканчивалась в полдень. Поскольку на столь большую площадь отводилось совсем немного времени, следовало быстро, без задержек и перекуров пройтись по обоим этажам. Беатрис никогда не пропускала смены и не бросала работу на середине, это была женщина не старше тридцати пяти лет, белокожая, с розовыми веснушками, с рыжими, коротко стриженными волосами, пухленькая, но весьма проворная, симпатичная и болтливая, как парикмахерша. Когда-то она была замужем за городским садовником Родольфо Бермудесем, однако с тех пор прошло почти десять лет, муж ее разговаривал как уличный торговец, он ухаживал за ней, извергая из себя потоки красноречия до тех пор, пока она не оказалась в его в постели. И в первую ночь, которую они провели вместе на простынях, разгоряченно дыша от сладострастного наплыва чувств, он вдруг поднялся, как пират на носу брига, и предложил ей выйти за него замуж. Он произнес это, используя глаголы и прилагательные, насквозь пропитанные невыносимым грехом, Беатрис выслушала его и оторопела, на миг она потеряла дар речи, не понимая, было это немое затишье благоприятным знаком или же признаком неминуемой катастрофы. Но женщина была одинока, ее семья жила в забытой богом деревне к югу от Буэнос-Айреса — несколько сельских домов и неработающая железнодорожная станция, — так что она выдержала паузу, глядя на ровный потолок, и затем сказала «да», улыбнувшись белозубой улыбкой астронавта. Свадьба прошла в едином порыве: утром их поженил мировой судья, а тем же вечером обвенчал и священник, затем праздник для нескольких приглашенных в автомастерской кузена-садовника — они накрыли ремонтируемые автомобили брезентом, развесили гирлянды на стенах, соорудили столы из взятых напрокат досок и козлов, и сразу же после полуночи — тост за здоровье новобрачных, бросить невестины подвязки, торт на части — и до свидания, молодожены. Потом они отправились в медовый месяц в горы Кордобы, семь дней сладострастных покусываний и шлепков, но едва они вернулись, случилось несчастье: садовник начал проводить вечера, вцепившись в бутылку джина, какой-то странный страх парализовал его здравый смысл, неожиданно он отказался от великолепных бедер своей супруги, ее влажных губ, ненасытного языка, всегда пахнущих жасминовым шампунем округлых грудей. Когда Беатрис надоел такой губительный целибат, она плюнула на мужа, разразилась длиннющей тирадой и, не чувствуя за собой никакой вины, оставила домик, который они снимали в районе госпиталя. Беатрис в тихой злобе перебралась жить в пансион в центре города, она явилась туда с глазами, полными слез, и двумя чемоданами, не считая еще ее энергии и водопада слов, который извергался из нее, куда бы она ни шла. Если садовник был охоч потрепаться, то и она не отставала от него: едва ее будил будильник, она тут же начинала говорить все, что ей на ум придет, и уже не останавливалась, ее речевым потоком управлял какой-то пьяный компас, который заставлял ее переключаться с одной темы на другую: она смешивала милые истории с грубыми шутками, нежные воспоминания с грязной ложью, прозаические любовные шашни с благородными воспоминаниями, — все это походило на изуродованную энциклопедию с перемешанными страницами. И хотя большую часть времени она работала там, где не было людей, — в домах и пустых апартаментах для туристов, конторах и магазинах до их открытия — она не прекращала своего словоизлияния: говорила вслух так, как будто кто-то слушал ее, жестикулировала, высокопарно кланялась, грозила пальцем и смёткой из перьев призракам — адресатам своего пустословия, — это была актриса без постоянного репертуара в самом разгаре спектакля.