Читать книгу "Незаконная планета - Исай Лукодьянов"

«Вы, конечно, помните, дорогие друзья, — говорил за кадром Валентин Круглов, — какую сенсацию вызвал четыре года назад снимок, получивший название „Дерево Плутона“. Вот эта фотография».

Четыре года назад Алеша еще не очень внимательно следил за космическими новостями, но из разговоров старших знал про «Дерево». Сейчас он с любопытством впился взглядом в экран: на темном фоне плутоновых круглых холмов, на черном горизонте слабо и расплывчато светилось… что? Действительно, вроде бы там был ствол и несколько раскоряченных ветвей… дерево, верно… нет, намек на дерево, призрак какой-то…

«Вы помните споры вокруг этого снимка? Ни разу больше зонды не повторили его, — продолжал комментатор, — и фотография была признана оптической иллюзией».

— Кто признал иллюзией, а кто не признал, — вдруг громко сказал Вовка. — Моррис не признал. Он видел…

Однако договорить Вовка не успел. Что-то перемигнуло на экране, быстро поплыли строчки, и — поистине, как сказал когда-то поэт, разверзлась бездна, звезд полна… В верхнем левом углу экрана вспыхнуло пламя…

«Внимание! — торжественно повысил голос комментатор. — Вы видите спуск „Севастополя“. Включен тормозной двигатель…»

Камеры, вынесенные далеко за борт корабля, начали съемку. Ничего, что это было семь часов тому назад, ничего, что корабль виден в странном ракурсе и кажется неподвижным, — зато плывет ему навстречу, быстро приближаясь и как бы расползаясь, темно-серая поверхность Плутона. А справа по краю экрана пустили телевизионщики портреты экипажа: вот командир «Севастополя» Николай Одоевский в парадной форме Космофлота, вот второй пилот и штурман Юхан Крейг, вот бортинженер Александр Заостровцев («Это его последний полет в составе экипажа корабля, — звучит голос комментатора, — Заостровцева ждет назначение флагманским инженером Космофлота»), а вот планетолог, она же врач, Надежда Заостровцева.

— А я не знал, что твоего отца назначили флаг-инженером, — посмотрел Алеша на Вовку.

Тот не ответил. Сидел неподвижно, уставясь немигающими глазами на экран. Там все шло хорошо. С выключенным тормозным двигателем корабль медленно опускался — вернее, каменистое плато медленно плыло навстречу его массивным посадочным опорам.

«Здравствуй, Плутон!» — возгласил комментатор в тот самый миг, когда широко расставленные ноги «Севастополя», качнувшись раз-другой, утвердились на оплавленном грунте.

Еще он говорил что-то приподнятое — да и верно, момент был великий: шутка ли, впервые земной аппарат совершил посадку на планету, полную загадок, — что-то говорил о приготовлениях к выходу экипажа. А камеры вели бесстрастно панорамную съемку, медленно развертывалась угрюмая мертвая пустыня, и где-то в сумеречной ее глубине мерцало слабое, еле заметное пятно света.

Пятно вдруг приблизилось, оно как бы вытягивалось, выпуская неровные дрожащие ветви.

«Что это? — выкрикнул за кадром комментатор. — Господи, что это такое?!»

Алеша впился руками в сиденье стула. С ужасом смотрел на «Дерево», быстро наплывающее на корпус корабля. В следующий миг экран залило слепящей вспышкой.

Озноб бил Алешу. Он посмотрел на Вовку, и ему стало совсем страшно. Вовка вытянулся на стуле, будто одеревенев, с остановившимися глазами. Ладонями он судорожно сжимал виски.

1. Шквал

Двенадцать курсантов цепочкой растянулись по крутому склону горы Гюйгенса. Молча шли они след в след за инструктором.

Перед глазами Алексея Морозова были ноги впереди идущего в десантных башмаках с острыми шипами и уступы белых ноздреватых скал, а справа и слева — черное небо с привычными кострами звезд.

Самая неприятная практика — «скафандровая», как ее называли курсанты Института космоплавания, а если точнее, практика длительного хождения в десантном скафандре — подходила к концу. После восхождения на гору Гюйгенса они спустятся на равнину, пройдут вдоль подножия Апеннинского хребта и выйдут к кратеру Эратосфена, в южном склоне которого расположен Селеногорск — лунная столица. Там соберутся все группы курсантов, руководители подведут итоги практике — и ближайший рейсовый унесет их домой, на Землю. Несколько дней еще. Не больше недели.

Морозов посмотрел вверх. До вершины далеко. Если бы разрешили подниматься прыжками — интересно, за сколько прыжков можно было бы ее достигнуть? Оттолкнуться как следует альпенштоком, взлететь над головами восходителей и… и что? Плавно опуститься на инструктора?

Придет же такое в голову…

В шлемофоне только шорохи. Кто-то усердно сопит поблизости. Ну да, это Вовка Заостровцев с инженерного факультета, он идет следом. Уравновешенный, аккуратнейший Заостровцев. Уж ему-то не придет в голову плавно опуститься на инструктора.

Ну и тренируют нас, продолжал думать Морозов, мерно переставляя ноги. Упражнения памяти, нещадная психофизическая тренировка, отработка выносливости. А так ли уж нужна будущим космонавтам выдающаяся мускулатура? Большую часть времени сиди в рубке в удобном кресле и трогай клавиши на пульте, остальное сделают за тебя автоматы. Большую часть времени? Жизни!

Когда-то в старину ходили на веслах по океану викинги — вот кому нужна была мускулатура. Морозов представил себе викинга. Двухметровый дядя в кольчуге, у бедра короткий тяжелый меч, хлещет вино из кубка, да нет — из вражьего черепа… Что за черт? Почему у этого викинга широкое, скуластое добродушное лицо — лицо Федора Чернышева?

А что, ему бы пристало. Напруживал бы мышцы, обхватив ручищами огромное весло. Орал бы песни — что тогда пели? «О скалы грозные…»? Из разбойного похода привез бы белокурую пленницу, женился бы на ней. И жил бы себе в девятом веке: и самому Чернышеву хорошо, и ему, Морозову, радость…

Тоже размечтался, оборвал он себя. Со злости засвистел старинную солдатскую походную песню. Какие там слова? «Соловей, соловей, пта-шеч-ка, канаре-еч-ка жалобно поет».

Раз-два, раз-два… А может, мне было бы лучше родиться пораньше? Ну, не в девятом веке, конечно, — это уж слишком далеко. Был бы я военным… или моряком… Военным моряком — вот кем. Как мой прадед, о котором отец рассказывал, что он плавал на подводной лодке и погиб в бою с фашистами. Вот-вот. Опоясался бы я широким кожаным ремнем с медной бляхой (а на бляхе — якорь) и знать бы не знал никакого Чернышева. И никакой Марты…

Щелкнуло в шлемофоне, голос инструктора возвестил:

— Внимание, курсанты! Кто свистит?

— Это я… — Морозов прокашлялся. — Курсант Морозов.

— Курсант Морозов, прекратите свистеть.

— Слушаюсь.

Раз-два, раз-два. Скорей бы выпуск, думал Морозов. Надоели наставники: реши уравнение, влезь в скафандре на гору, не свисти… Мне уже двадцать первый. Не мальчик уже. Теоретикам хорошо — Косте Веригину, Ильюшке Бурову. У них голова всегда занята космогоническими проблемами. Тау-излучение у них на уме. Чуть что неладно в этой, как ее… в личной жизни — пожалуйста, подопри щеку ладонью и размышляй о тау-частицах, пока в глазах не потемнеет. У меня такой отдушины нет — вот что плохо.