Читать книгу "Сомнамбулист - Джонатан Барнс"

— Тогда лучше помолчи. — Мать повернулась к падшей женщине.— Благодарю, милочка. Можешь одеться.— Та присела в поклоне и принялась натягивать платье.

Хонимен в ужасе вытаращился на родительницу. Снаружи снова послышался громоподобный удар.

— Так вы знали?

Миссис Хонимен улыбнулась.

Он снова услышал грохот и выглянул в окно. Вверх по наружной стене с ловкостью ящерицы карабкалось какое-то существо. Не веря глазам своим, Сирил с замиранием сердца проследил, как тварь, без видимого труда передвигаясь по вертикальной поверхности, достигла окна.

Актер разразился рыданиями.

— Матушка!

Буквально через миг существо снаружи расплющило нос о витражное стекло, замутнив его дыханием. Оно имело образ, очертания и размеры человека, однако в нем отсутствовал даже намек на человеческое подобие, словно обладатель жуткого тела принадлежал к какому-то неизвестному племени. Его натянутую кожу покрывали отвратительные серые струпья. Они же нелепыми клочьями свисали со щек, губ, подбородка, век, подобно сыру на горячем тосте. Лицо оплывшей восковой свечи.

Хонимен оцепенел от ужаса. Тварь злобно ухмыльнулась ему и стала неспешно отгибать податливые полоски свинца, удерживавшие стекла.

Сирил закричал:

— Мама! Он хочет сюда залезть!

Мать ответила ему ласковой улыбкой. Падшая женщина, уже полностью одетая, заняла место рядом с ней, и вместе они отрезали актеру единственный путь к бегству. Тварь отогнула еще несколько полос. Возможно, виной всему послужила игра воображения, однако Сирил мог поклясться, будто существо за работой насвистывает веселый мотивчик.

— Мама! Мамочка! Помогите мне!

Оживший кошмар за окном продолжал деловито разбирать витраж. До его проникновения внутрь башни оставались считанные минуты. Свинец подался с ужасным, душераздирающим скрежетом.

— Хотя бы скажи: за что?!!

Сквозь щели в окне повеяло ночной прохладой, и по спине Хонимена от затылка до ягодиц волной прокатилась дрожь.

Мать вздохнула.

— Ты позволил себе пойти на поводу у разврата.

Костлявый палец, просунувшись в помещение, выдрал часть витражного узора. Через несколько секунд Хонимен услышал звон стекол, долетевших до мостовой.

— Ты нам одни хлопоты доставлял... А мы возлагали на тебя такие надежды...

— Матушка, прошу вас! Что бы я ни сделал... какие бы страдания я ни причинил вам — простите меня! Простите! Простите!

С невероятной силой, по-видимому не ощущая боли от порезов, тварь выворотила остатки окна и швырнула в помещение. Затем могучим прыжком перенеслась к актеру, припала к полу и злобно уставилась на Хонимена. Казалось, будто один из жутких образов, порожденных фантазией Босха, еще влажный от краски, лоснящийся и блестящий, покинул свой холст.

Миссис Хонимен снова улыбнулась.

— Да пребудет с тобой Господь.— Она кивнула твари. Существо послушно вскочило на ноги и двинулось к жертве, тесня ее в сторону разбитого окна.

Хонимен завопил в смертном ужасе. Он попытался было еще раз взмолиться о прощении, однако чудовище пихнуло его к пустому оконному проему, не дав вымолвить ни слова. Оно так и толкало его до тех пор, пока с последним, обманчиво легким толчком актер не оказался снаружи и не полетел вниз сквозь холодный безжалостный воздух.

Он кричал всю дорогу и умолк, лишь достигнув земли. Через несколько секунд тварь последовала за ним, выскользнув из помещения и устремившись в ночь вниз по стене.

Миссис Хонимен и падшая женщина пожали друг другу руки.

— Господь да хранит вас,— сказала одна.

— Да хранит вас Господь,— ответила ей другая. Рука в руке они вышли из башни и растворились в городе.

Сирил Хонимен еще оставался жив, когда его обнаружили. За последними минутами несчастного наблюдали кучка зевак из местных жителей и один констебль. Правда или неправда, но говорят, что предсмертные слова его были также и заключительными словами несыгранной роли:

Я умираю! Если ты не камень,

Прошу, внеси меня к Джульетте в склеп!

До последнего мгновения он как был актеришкой, так и помер.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ненавижу красавчиков.

Да, я понимаю, что в основе своей нелюбовь эта порождена самой обычной завистью. Такова моя врожденная ненависть, застарелая, иррациональная злоба. Сравнивая собственное обрюзгшее тело и рябое лицо с изящными чертами смазливых юношей, я ощущаю себя чудовищно неполноценным. Даже сейчас не могу смотреть на симпатичных молодых людей, не испытывая при этом желания разбить им физиономию.

Поэтому вам не дано понять моей радости, когда я заметил, как мистер Эдвард Мун теряет былую привлекательность.

Шелковистые волосы, точеные скулы, правильный подбородок — Мун некогда являл собой воплощение изящества, образец мужской красоты. Однако только ему перевалило за сорок и дни его с неприличной скоростью устремились к пятидесятилетнему рубежу, привлекательность Муна наконец-то начала блекнуть. Волосы поредели, и наблюдательный глаз мог без труда обнаружить в них серебряные нити. Лицо Муна, обрюзгшее, морщинистое, поимев тенденцию к полноте, утратило благородную четкость линий, и все грехи с пороками теперь явственно читались в складках, избороздивших его чело.

В ту ночь, когда Сирил Хонимен встретил свою жуткую смерть, Эдвард Мун ужинал со знакомыми (не с друзьями, прошу заметить, никоим образом не с друзьями!) в самой фешенебельной части Кенсингтона, среди самых знаменитых городских болтунов. Когда-то он числился здесь почетным гостем, изюминкой вечеринки, но сегодня хозяева, казалось, просто мирятся с его присутствием и пригласили сюда скорее в силу привычки (он сильно подозревал, что все обстоит именно так). Еще пара-другая лет, и Мун выпадет из упомянутого общества, его имя навсегда вычеркнут из списка приглашенных, и станет он никем, пустым местом.

Мун быстро устал от компании и к концу ужина, когда женщины удалились позубоскалить и почесать языки, а мужчины, закурив сигары, уделили внимание портвейну, он извинился, встал из-за стола и вышел в сад, оставив спутника в одиночестве.

Некогда Мун слыл изрядным щеголем. Его гардероб всегда на шаг опережал моду. Теперь же, когда дендизм Муна резко пошел на убыль, он уже не поспевал за веком и все более напоминал пережиток прошлого, реликт давно ушедшей эпохи. Его костюм с Сэвил-роу знавал лучшие дни, а туфли, шитые на заказ и некогда стоившие дохода за несколько месяцев, прохудились до неприличия. Мун носил на рукаве черную повязку, все еще блюдя траур по королеве[3], хотя со дня ее кончины минуло едва ли не полгода. Он, как и почившая монархиня, успел превратиться в человека уходящей эпохи.