Читать книгу "Роковая перестановка - Барбара Вайн"

Эбигаль сейчас полгода; это крупная, очень живая, безмятежная и ласковая девочка, которая утром в четверг конца сентября, оказавшись в очереди на регистрацию, окинула пассажиров лишенным любопытства взглядом, положила голову на подушку и заснула прямо в прогулочной коляске. Какая-то испанка, наблюдавшая за ней, просто грустно вздохнула, а одна американка с рюкзаком, раздраженная медлительностью персонала, заявила, что Эбигаль подала отличную идею. Эдам, Энн и Эбигаль — если у них когда-нибудь будет сын, то они назовут его Эроном, — летели на Тенерифе авиакомпанией «Иберия»; они планировали эту десятидневную поездку уже давно и ждали, когда Эбигаль немножечко подрастет и сможет выдержать смену климата и обстановки, но при этом останется достаточно маленькой, чтобы питаться маминым молоком.

В Хитроу были сплошные толпы — а когда их не было, подумал умудренный опытом Эдам, много летавший по делам фирмы, — беспорядочно движущиеся массы необычно одетых людей. Закаленных путешественников — их отличали джинсы и рубашки, то есть неуязвимый стиль одежды, завязанные на талии свитера и дорожные сумки в багажных полках — легко было отличить от новичков в изящных льняных костюмах, дополняемых итальянским блеском и кожей, и в итальянских сапогах, которые, вероятно, в конце пути придется срезать ножом, чтобы освободить ноги, распухшие от долгого сидения.

— Я бы хотел весь ряд от окна до прохода, — сказал Эдам, протягивая их билеты. — Да, и в некурящем салоне.

— В курящем, — сказала Энн. — Иначе будешь сидеть один.

— Ладно. В курящем.

Так уж получилось, что мест в курящем салоне не оказалось, к тому же остались только места в проходе. Эдам поставил два чемодана, один из которых был набит одноразовыми подгузниками на тот случай, если их трудно будет достать на Канарах, на весы, а потом, когда чемоданы по транспортеру подъехали к оператору, проследил, чтобы на ручки были наклеены правильные бирки. В прошлом году дважды — на пути в Стокгольм и во Франкфурт — его багаж потерялся.

— Я бы сейчас поменяла Эбигаль подгузник, — сказала Энн. — Тогда мы можем сразу пройти в зону вылета и спокойно выпить кофе.

— А мне нужно найти банк.

Хихикнув, Энн указала на международный символ, обозначающий комнату матери и ребенка.

— Почему бутылочка? Почему не грудь?

Эдам кивнул, рассеянно скользнув взглядом по вывеске.

— Иди, пей кофе, я скоро к тебе присоединюсь. — Когда-то у него было чувство юмора, но теперь оно полностью исчезло. Его разъели сновидения и тревога, пронизывавшая все его действия и слова. — И не ешь больше одной датской булочки, — сказал он. — Наличие ребенка, знаешь ли, это не повод есть больше. Это подстегивает обмен веществ. Тебе нужно значительно меньше еды, чтобы набрать вес. — Так это или нет, он не знал, но хотел отомстить жене за желание сидеть в курящем салоне.

Эбигаль открыла глаза и улыбнулась. Когда дочка вот так смотрела на него, Эдам — с болью и ужасом — начинал представлять, каково это — потерять ее, как он мгновенно и не раздумывая прикончит любого, кто причинит ей вред, как он легко и с радостью отдаст за нее жизнь. Но насколько труднее, думал Эдам, жить с людьми, чем умирать за них. Ассоциативный процесс всколыхнул воспоминания о другом отце. А он испытывал такие же чувства к своему ребенку, к своему малышу? Пришел ли он уже в себя? И можно ли прийти в себя? Эдам мысленно нажал на кнопку «Отмена», на очень короткое мгновение погрузился в пугающий мрак и с чистым сознанием направился к эскалатору, который находился в другом конце зоны регистрации.

Мысли не выносят чистого сознания, точно так же, как природа — вакуума, поэтому голова Эдама стала быстро заполняться всевозможными прикидками и подсчетами, связанными с банками и обменным курсом. Наверху толпа оказалась больше, чем внизу, свою лепту внесли два рейса, один из Парижа, другой из Зальцбурга. Забрав багаж с транспортера, пассажиры одновременно устремились к таможне. Вдалеке Эдам увидел ярко сияющую бирюзово-голубую вывеску банка «Барклайз». Он очень не любил этот цвет, испытывал к нему отвращение, но предостерегающе звучавший внутренний голос всегда пресекал его попытки разобраться в себе и понять, откуда взялась эта антипатия. Только здравый смысл, или благоразумие, удержали его от того, чтобы из-за цвета не сменить банк. Эдам стал пробираться к бирюзово-голубой вывеске мимо билетных касс, локтем довольно сильно пихнул под ребра женщину в тирольской шляпке, бросил ей небрежное «извините» — и в бушующем море лиц увидел лицо человека, которого в мыслях всегда называл не иначе как индусом.

* * *

Его звали Шивой в честь одного из богов верховной триады индуизма. Какая у него была фамилия, Эдам не помнил, хотя ему казалось, что когда-то он ее знал. Прошедшие десять лет несильно изменили лицо Шивы, если не считать, что оно стало более жестким и теперь несло в себе отпечаток грядущей печали, наследственной расовой скорби. Смуглая кожа казалась отполированной и имела цвет каштана; белки были голубоватыми, и создавалось впечатление, будто темно-карие зрачки плавают в подсиненной воде. Лицо было красивым, по типу более европейским, чем у любого англичанина, а черты — более арийскими, чем у любого нацистского идеала или прототипа, резкими и четкими, за исключением губ — пухлых, изящно очерченных, чувственных, — которые сейчас робко, неуверенно приоткрылись в зарождающейся улыбке.

Оба задержали друг на друге взгляд всего на долю секунды, но за этот краткое мгновение черты Эдама сложились в мрачную гримасу, отторгающую, отталкивающую, порожденную ужасом, а улыбка на лице Шивы съежилась, остыла и исчезла. Эдам резко отвернулся. Он протолкался через толпу на более свободное место и ускорил шаг, почти побежал. Только побежать по-настоящему не получилось — народу было слишком много. Он добрался до банка, встал в очередь, на мгновение прикрыл глаза, прикидывая, что делать и что сказать, если вдруг Шива решит догнать его, заговорить с ним и даже прикоснуться к нему. Не исключено, что он упадет в обморок, подумал Эдам, если Шива прикоснется к нему.

Мужчина отправился в банк, так как в такси по дороге в Хитроу сообразил, что у них нет наличных песет, хотя есть дорожные чеки и кредитки. На Тенерифе нужно будет заплатить таксисту и дать чаевые носильщику в гостинице. Эдам отдал кассиру половину того, что у него имелось в бумажнике: две банкноты по десять фунтов, и хриплым голосом — ему даже пришлось прокашляться, чтобы его было слышно, — попросил обменять их на испанскую валюту. Когда ему выдали деньги, он понял, что нужно отойти в сторону, чтобы уступить место следующему в очереди, — иного выбора не было. Огромным усилием воли он заставил себя повернуться спиной к кассе, поднять голову и посмотреть вперед на бескрайний зал прилета, снующие туда-сюда толпы путешественников. Эдам двинулся в обратный путь. Толпа слегка поредела, но было ясно, что через минуту-две, когда прилетит рейс из Рима, народу снова прибавится. Ему на глаза попалось несколько смуглых людей, мужчин и женщин, уроженцев Африки, Вест-Индии и Индии. Эдам никогда не был расистом, а сейчас им стал. Удивительно, думал он, что эти люди могут позволить себе путешествие в Европу.