Читать книгу "Житие маррана - Маркос Агинис"

занятий не сократил и жену с дочерьми от учебы отстранять не стал.

Антонио Луке был раздосадован и, вызвав Исидро Миранду, велел дать подробный отчет об уроках «в этой смехотворной академии». Настоятель задавал вопросы, а монах послушно отвечал, вытаращившись пуще прежнего. В конце концов Луке с упреком изрек:

— И потом, что за нелепая затея преподавать там предметы квадривиума! — Глаза его метали молнии. — Таким дисциплинам место в стенах университетов, а не в каком-то Ибатине.

Перечить брат Исидро не осмелился, только сжимал трясущимися руками наперсный крест.

— Вы обучаете благородным наукам простецов! Это все равно что воду в решете носить! — Антонио Луке поднялся и начал расхаживать по темной ризнице. — И к тому же допускаете непростительную оплошность, забыв о теологии, царице всех наук. Если уж вы и этот крайне подозрительный лекарь собрались просвещать души, ознакомьте их хотя бы с начатками теологии. Хотя бы с начатками!

На следующий вечер брат Исидро, раскрыв затрепанную книжицу, преподал ученикам первый урок теологии. По его окончании юный Диего признался, что хотел бы изучать латынь.

— Латынь?

— Ну да, чтобы понимать мессу, — стал оправдываться подросток.

— Ее не надо понимать, — ответил монах, — достаточно просто присутствовать, благоговейно слушать и принимать Святое Причастие.

— Я тоже хочу изучать эту самую, как ее… — поднял руку маленький Франсиско.

— Ты имеешь в виду латынь?

— Да.

— Нет, тебе еще рано, — изрек брат Исидро.

— Почему?

Монах подошел к малышу и легонько сжал его худенькие плечи:

— Много будешь знать — скоро состаришься.

Потом отступил, медленно обогнул стол и пробормотал себе под нос, обращаясь к отсутствующему дону Диего: «Увы, знание и власть, друг мой, вещи разные».

Но через пару недель он все-таки согласился на просьбу и начал преподавать латынь. Мальчики учились играючи. Твердили склонения, прыгая через скакалку или гоняя битку по клеточкам классиков. Узнав об этом, брат Антонио Луке удивленно приподнял бровь. Отца настоятеля не покидали подозрения.

♦ ♦ ♦

Франсиско исполнилось тридцать пять лет. Он носит как фамилию матери (Мальдонадо), так и фамилию отца (да Сильва). Несколько месяцев назад ему пришлось перебраться в Консепсьон, город на юге Чили, чтобы спастись от когтей инквизиции. Впрочем, инквизиторы все равно настигнут свою жертву, переезд лишь усложнит им задачу. На самом деле, Франсиско больше не хочет скрываться, быть вечным беглецом, как дед и отец.

Сон его стал беспокойным и чутким. Он чувствует, что должно произойти — не этой ночью, так следующей. В голове рождаются разные планы, один наивнее другого. Нет, все это пустое: рано или поздно ему придется встретиться с инквизицией лицом к лицу.

Снаружи слышится какой-то шум. Предчувствия становятся явью. Вероятно, там, за дверью, стоят солдаты с приказом об аресте. Настал момент, который перевернет всю его жизнь. Франсиско тихо встает и на ощупь одевается. Не надо прежде времени пугать жену и маленькую дочь. Инквизиторские ищейки обычно ни с кем не церемонятся, так удивим их спокойным поведением. Сердце его, однако, готово выскочить из груди.

3

Ибатин притулился у подножия горы. Облака цеплялись за ее вершину, и влага стекала по склонам, превращая окрестности в сказочные джунгли посреди бесплодной выжженной равнины. Чтобы добраться до этого оазиса, дону Диего пришлось следовать путями, которые когда-то, много веков назад, проложили инки и по которым позже брели отряды конкистадоров, движимые самоубийственной мечтой о заветном городе, где стены домов из серебра, а крыши из золота. Того города они не нашли, но основали другие — например, Ибатин (Сан-Мигель-де-Тукуман) у реки, рокотавшей в ущелье Португальца и прозванной Рио-дель-Техар, Черепичной рекой, поскольку на ее берегу построили черепичную мануфактуру. А вот в честь какого португальца нарекли ущелье, неизвестно; когда дон Диего Нуньес да Сильва прибыл в те места, название существовало уже давно.

С самого начала обителям Ибатина приходилось противостоять двум угрозам: буйной природе и индейцам. Из сельвы доносился рык пум, этих американских львов, меж крутых берегов рокотала река; в дождливый сезон притоки ее вздувались, и она превращалась в злобное ревущее чудовище, которое однажды подобралось к самому порогу собора.

Городок окружал частокол из толстых бревен. Все держали в домах оружие, в стойле — непременно хоть одного коня и пребывали в постоянной боевой готовности. Ненадежные укрепления нужно было обходить дозором. Раз в два месяца это делал и дон Диего, а маленький Франсиско с гордостью наблюдал, как отец готовится заступить в караул: чистит аркебузу, пересчитывает пули и надевает шлем на медно-рыжую шевелюру.

На центральной площади Ибатина пересекались главные улицы, за частоколом переходившие в дороги, которые вели на север, в Чили и Перу, и на юг, в пампу. Жизнь здесь била ключом: дребезжали телеги, топотали мулы, мычали буйволы, ржали лошади и отчаянно препирались торговцы. Посреди бурлящего моря людей, животных и повозок высилась виселица, именовавшаяся древом правосудия. Она была средоточием всего городского устроения, утверждала право Ибатина на существование и стояла на страже его благополучия. Крепко сколоченная — «именем короля!» — виселица узаконивала присутствие и действия колонистов. На ней казнили, возле нее же били плетьми. Осужденного с петлей на шее вели на эшафот в сопровождении стражников. Глашатай объявлял толпе его преступление, и палач брался за дело. С мрачной гордостью виселица выставляла напоказ свою добычу, горожане злорадно глазели на бездыханное тело, а труп тихонько покачивался, словно передавая живым привет из преисподней, и болтался на веревке в назидание народу, если только не случалось какое-нибудь торжество — тогда его приходилось снимать раньше положенного срока. А причин для торжеств имелось немало: рождение принца, коронация, вступление в должность важных чиновников. Воскресенья и церковные праздники, например дни особо почитаемых святых, также ни в коем случае нельзя было осквернять казнью. Разумеется, смерть преступника тоже являлась своего рода праздником, но все же Ecclesia abhorret a sanguine[9], а доброму христианину следует воздавать кесарево кесарю, а Божие Богу.

Собственно, на площади всегда было на что посмотреть. То красовался повешенный, которым вскоре начинали живо интересоваться мухи, то шумело народное гулянье. Иногда устраивали корриду, но чаще — молитвенные шествия по самым разным поводам: для защиты от наводнения, от эпидемии, от засухи, от проливных дождей, от нападения индейцев кальчаки или же в благодарность за обильный урожай. Тогда по площади проходили монахи всех четырех орденов — доминиканцы, мерседарии, францисканцы и иезуиты, каждый со своим гербом. Одержимый брат Антонио Луке обычно первым начинал петь литании и посылать проклятия — во-первых, потому что обладал раскатистым голосом, а во-вторых, потому что хотел лишний раз