Читать книгу "Мальтийский крест Павла Первого - Наталья Николаевна Александрова"

отец, он нас содержал, после его смерти мать оформила себе пенсию по инвалидности. Пенсия, конечно, небольшая, но отец оставил нам какие-то средства, так что на жизнь хватает, как говорит мама. Однако мне совестно было сидеть дома, опять-таки диплом может пропасть.

Промыкавшись так примерно год, я устроилась в эту самую газету «Мойку-Помойку» помощником редактора. Денег, конечно, маловато, зато спокойно, никто никуда не дергает, никто ничего особенного не поручает. Газета маленькая, сотрудников — кот наплакал, да еще половина всегда в разбеге — сенсаций ищут. Находят, но редко. По всему получается, что газета наша убыточная, но мне-то что, я — человек маленький. Ну разорится газета, буду искать другую работу. Но вообще не хотелось бы…

Итак, сегодня утром я тихонько сидела в углу редакционной комнаты и правила статью. Статья была посвящена работе городских библиотек. Хорошо знакомая мне тема. Написала ее наша звезда Алиса Алешина, и на этот раз она превзошла саму себя. Автором «Муму» у нее оказался Некрасов, а строчки «Однажды в студеную зимнюю пору» она считала фрагментом из Евгения Онегина.

Только я поправила эти досадные недочеты, как открылась дверь редакторского кабинета и прозвучал сиплый, как всегда раздраженный голос Бурнуса:

— Вороновская, зайдите ко мне!

В первый момент я подумала, что ослышалась. Сколько я работаю в «Мойке», Бурнус ни разу не называл меня по имени. Или по фамилии. Я думала, что он понятия не имеет, как меня зовут. И вообще не подозревает о моем существовании.

И это, опять-таки, меня вполне устраивало.

Итак, я подумала, что ослышалась, и продолжила править статью. Но тут Натэлла Васильевна, наша старейшая сотрудница (и вреднейшая, как обычно, добавляет Порфирьич), подала голос:

— Вера, ты что, не слышишь? Тебя Главный зовет!

Она произносит титул Бурнуса именно так — сразу ясно, что с большой буквы. Прямо как сам Бурнус произносит имя нашего учредителя. То есть произносит он его мысленно, при этом закатывая глаза, чтобы мы поняли, какой это могущественный человек. Отчего-то этот Великий и Ужасный требует, чтобы его имя держали в секрете. Тут Бурнус держится стойко, как партизан на допросе, поскольку имени этого не знает даже Натэлла Васильевна, а скрыть что-нибудь от нашей старейшей сотрудницы дело почти невозможное. Но вот Бурнусу удалось.

Я вскочила, уронив на пол чашку (к счастью, она не разбилась), и вбежала в кабинет Бурнуса.

— Платон Яковлевич, вызывали?

Бурнус оторвал взгляд от экрана компьютера, поправил очочки и уставился на меня:

— Да, Вороновская. Поедешь сейчас в Михайловский замок…

— Куда? — переспросила я, подумав, что ослышалась.

— В Михайловский. Он же Инженерный. На Садовой улице… Знаешь, такое здание розовое… там еще статуи и памятник перед ним Петру Первому, написано на нем… — В голосе Бурнуса послышались издевательские нотки.

— Я знаю, что написано на памятнике, — робко прервала я Главного. — Но зачем мне в замок?

— У них там открывается новая инсталляция. Созданная из восковых фигур сцена убийства императора Павла Петровича. Мы позиционируем себя как газету для образованных горожан, а образованные горожане должны быть в курсе таких событий. Так что возьмешь Порфирьича, поедешь туда и сделаешь небольшой репортаж. Полторы-две тысячи знаков, с фотографиями.

— Но почему я?

— А потому что больше некому! — честно ответил Бурнус. — Алешина освещает выставку декоративных кроликов, Милославская, как всегда, возится с детьми, а Акулов в очередном запое. Так что, кроме тебя, действительно больше некому.

— Есть еще Натэлла Васильевна… — едва слышно проговорила я, но Бурнус даже не счел нужным отвечать, только взглянул на меня весьма выразительно. И то верно: нашу Натэллу никуда послать невозможно. Не то чтобы она была так тяжела на подъем, но считает, что не ее это дело — бегать по городу. Она напишет какую-нибудь статью, взяв материалы из интернета, да и ладно.

— Но я никогда не готовила репортажи! — слабо запротестовала я. — Я только редактировала и правила чужие материалы…

— Вот и пора начинать! Лучше поздно, чем никогда! Не будешь же ты всю жизнь сидеть на правке и редактуре!

Я хотела сказать, что вообще-то не против. Правка и редактура — самое то, сидишь себе в тихом уголке и ни с кем не общаешься… что еще нужно человеку?

Но Бурнус уже снова прилип к своему компьютеру, так что мне ничего не оставалось, как отправляться на задание.

— Не боись, — шепнул мне наш редакционный фотограф Порфирьич, — не боги горшки обжигают. И вообще, будешь за мной как за каменной стеной.

Я приободрилась и села к нему в машину. Порфирьич — дядька немолодой, но специфического вида. Всегда в старой джинсовой куртке со множеством карманов, на голове бандана или кепка козырьком назад. На шее — две камеры, на поясе — еще что-то. Работает не только в нашей газете, но еще в трех местах, иногда выставляет свои снимки в журналах. А раньше, когда был помоложе, ездил снимать в горячих точках. Хороший дядька, никакого подвоха от него не жду.

Словом, ничто не предвещало грядущих неприятностей.

И вот чем все закончилось!

Я сижу на полу в спальне несчастного императора, и на голове у меня вместо волос мерзкие зеленые сосульки! И пахнет отвратительно.

Порфирьич с сочувствием оглядел меня, снял со своей головы бандану в черепах и протянул мне:

— Вот, повяжи голову, как-нибудь доберешься до дома…

Тут подала голос сопровождавшая нас хранительница, Леокадия, кажется, Петровна… хотя нет, Львовна. Вот интересно, я сама видела, как она грохнулась в обморок возле трупа. И пока я сражалась с пыльным балдахином, бабуля самостоятельно пришла в себя и даже костюмчик свой серенький образца одна тысяча девятьсот восьмидесятого года успела почистить. Да, старая гвардия никогда не сдается!

— Можете сюда зайти, здесь туалетная комната императора. — Леокадия тронула меня за рукав и показала неприметную дверь, скрытую за малиновой бархатной портьерой.

Я скоренько юркнула туда и перевела дыхание, не успев испугаться очередного замкнутого пространства. Но очевидно, что только что пережитый приступ купировал следующий, у организма просто не было сил снова впадать в панику. В общем, не было звона в ушах и пелены перед глазами, сердце не забилось в бешеном ритме, дыхание не перехватило — словом, все обошлось.

В этой комнате я хотя бы была одна… Никто не пялился и не показывал пальцем.

Думаю, вы уже догадались, что кроме клаустрофобии я не могу терпеть, когда на меня обращают внимание. Не могу выступать на сцене, не могу делать сообщение или доклады перед целым залом, набитым людьми, вообще не могу говорить, когда меня слушают больше двух человек. Ну