Читать книгу "Правда о «золотом веке» Екатерины - Андрей Буровский"

Тем более давно ведь известно, что самые лучшие, самые беспощадные управляющие — чужаки. Русский еще будет орать, топать ногами, и неизвестно, как получится. А немец страшен уже своей непонятностью; посмотрит он как бы соболезнующе, покачает головой, скажет задумчиво, даже без гнева: «О, wie dummen diesen russische Schweinen!» (О, как глупы эти русские свиньи!) Даже и непонятно, что сказал, а уже страшно, и мужики сразу делают, что им велено…

Словом, бироновщина — это чрезвычайный режим, организованный императрицей в своих целях. По совести говоря, это не бироновщина, а «анновщина». Барыня ставит бурмистра, императрица — Бирона, но цели–то преследует свои.

Здесь надо напомнить читателю, что, как бы ни ругали Анну — ив мемуарах, и в записках, и в письмах, и в дневниках дворян, — а ее очень даже было за что ругать, — всегда в них получалось так, что или Бирон обманул царицу, или воспользовался ее женской слабостью, или даже вообще никак не объяснялось, как он стал бесконтрольным владыкой. Но всегда получается так, что вовсе не Анна, а он, Бирон, виноват во всем происходившем в Российской империи в десятилетие ее правления.

И второе — странным образом никто из русских дворян не предъявлял никаких претензий к Андрею Ивановичу Ушакову. Это тем более странно, что все репрессированные в годы Анны проходили через Тайную канцелярию. Он ни в чем не виноват, потому что он — только руки, а решения принимали Остерман и Бирон? Ничего подобного! Именно в ведомстве Ушакова «подтверждали», а очень часто и «создавали» вины угодивших сюда по доносам или прямо по воле начальствующих лиц. Понимал ли Ушаков, что 90% проходящих через Тайную канцелярию не виноваты ни в чем? Не только понимал, но уж он–то понимал это лучше всех, потому что все следственные документы оказывались именно у него. Он знал детали, которых не знали даже и те, кто отправил несчастных в страшную Тайную канцелярию. Ведь не Бирон, не Миних и не Остерман, тем более не Анна Ивановна изучали доносы и следственные документы, а делал это именно А.И. Ушаков.

Ушаков мог не вникать в детали многих дел — особенно когда дела шли десятками и сотнями. Но уж, конечно, Ушаков прекрасно знал, что не повинны абсолютно ни в чем самые знаменитые подследственные — Голицыны, Долгорукие, Артемий Волынский. Знал хотя бы уже потому, что эту «липу» в огромной степени он сам и формировал.

Но вот ведь парадокс! Остерман и Миних, меньше всех виновные в режиме бироновщины, даже Шемберг и Менгделн, виновные только в том, что взяли на себя должности главы Берг–и Мануфактур–коллегии, все они, по мнению русского дворянства, несут личную ответственность за преступления режима Бирона. А вот Ушаков не несет!

Такая позиция совершенно не исторична, но ведь большинство ученых–историков разделяют её. Они даже объясняют, как так получилось, что немцы оттеснили русских у кормила государственного корабля. Соловьёв полагает, например, что как только исчез Пётр I, не смог–уже подгонять своих бывших сотрудников, как русские — народ–то с ленцой! — охотно передоверили главные роли в государстве другим «птенцам гнезда Петрова», иностранным. Вот как все просто, оказывается!

Приходится говорить о том, что объединяет позиции русского дворянства и русских историков, писавших свои работы на 80% по документам, оставленным представителями русского дворянства. Проще всего найти эту «точку соприкосновения» в национализме…

Но, во–первых, этого мало, а во–вторых, серьезных антигерманских настроений на Руси никогда не было и нет. Очень многие историки, повторявшие стереотипы о «немецком засилье» времен Анны и Бирона, отнюдь не занимали германофобскую позицию. И потому я позволил бы себе утверждение: русские очень хотят не брать на себя ответственности за происшедшее. Безответственность и стремление к безответственности — вообще важная сторона русского национального характера. А тут, при Анне Ивановне, появляется такой великолепный повод, такой замечательный предлог быть ни в чем не виноватыми за эту позорную страницу в жизни страны. Мы, значит, очень милы, а всяческий срам сделали нам немцы, и притом сделали насильно!

УДАР ПО РУССКОМУ ДВОРЯНСТВУ

Но вот в чем очень трудно сомневаться — режим Анны Ивановны (если хотите — «анновщина») действительно наносил удар по русскому дворянству. Началось это уже весной 1730 года, когда в опалу угодили сразу Голицыны и Долгорукие: две русские аристократические фамилии — причем как раз те, которые приспособились к новому времени, и приспособились совсем неплохо.

Чтобы не начинать царствования с репрессий, вытащили из Березова оставшихся в живых Меншиковых и обласкали. К тому времени в живых остались сын и дочь (вторая дочь, Мария, одно время бывшая невестой Петра Алексеевича, к тому времени умерла) Александра Даниловича; сына определили в поручики Преображенского полка, дочь — в камер–фрейлины. Оба они пережили страшное время, и от них пошли все Меншиковы более поздних времен, вплоть до Михаила Осиповича Меншикова, убитого коммунистами в 1918 году.

Реабилитация Меншиковых состоялась 15 марта, а уже 8 апреля 1730 года Сенат получил указ, подписанный лично Анной, о том, что действительный тайный советник Василий Владимирович Долгорукий определяется в Сибирь губернатором, князь Михаил Долгорукий — в Астрахань, тайный советник князь Иван Григорьевич Долгорукий — воеводою в Вологду. Алексею Григорьевичу и Сергею Григорьевичу было велено жить с семьями в дальних деревнях. Но это было только начало…

По мнению СМ. Соловьева, какое–то время правительство выжидает, но Манифест 14 апреля перечисляет все вины Долгоруких вплоть до желания держать подальше от Москвы Петра II и желания с ним породниться.

А Василия Лукича

«…за многие его нам самой и государству нашему противные поступки… и что он дерзнул нас весьма вымышленными и от себя самого токмо составными делами безбожно оболгать и многих наших верных подданных в неверство и подозрение привесть… и за такие преступления, хотя и достоин был наижесточайшему истязанию, однако ж мы, милосердствуя, пожаловали вместо того, указали, лиша всех его чинов… послать в дальнюю его деревню, в которой жить ему безвыездно за крепким караулом».

Но и это только начало.

В конце 1731 года вдруг арестован самый известный и самый почтенный из Долгоруких — князь Василий Владимирович. Все знали, что он не, поддерживал родственников ни в желании породниться с Петром II, ни в «затейке» верховников и держался очень осторожно. Но вот он арестован, заключен в Шлиссельбургскую крепость. За что?! В манифесте, подписанном Анной, это объяснялось так:

«Хотя всем известно, какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и пользе государства нашего, что всякому видеть и чувствовать возможно… за что по совести всяк добрый и верный наш подданный должен благодарение Богу воздавать, а нам верным и благодарным подданным быть. Но кроме чаяния нашего явились некоторые бессовестные и общего добра ненавидящие люди, а именно: бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который, презря нашу к нему многую милость и свою присяжную (имеется в виду должность, принимая которую В.В. Долгорукий давал присягу — А.Б.) должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чём по следствию дела изобличен».