Читать книгу "Запретный край. Перевод Ольги Гришиной - Ян Слауэрхоф"

III

Перед портом, закрывающим португальский полуостров от китайской империи, была возведена украшенная цветами трибуна. Сенат Макао и знатнейшие офицеры с супругами намеревались оттуда наблюдать за проходящей процессией. Наконец, она появилась вдалеке; Метелью, глава посольства, сидел в паланкине, который несли на плечах восемь носильщиков. За ним – четыре сопровождающих его посланника. Двадцать кули были нагружены подарками для императора. Конвой, который должен будет окружать миссию в опасных районах, появился в самую последнюю очередь.

Перед трибуной процессия остановилась. Только посланники имели право попрощаться с женами, что они и сделали, торопливо и натянуто; женщины перегибались через балюстраду и обнимали супругов, покидавших их на год – или навсегда. Это тянулось недолго; несколько раз прозвучал рожок, и все заняли свои места. Кампуш и Метелью обменялись формальными приветствиями; последнему было вручено запечатанное предписание. Священник благословил пятерых посланников и окропил святой водой ящики с подарками. Солдаты в церемонии не участвовали; из арьегарда они еле-еле видели трибуну. Камоэнс, стоя среди них, глядел прямо перед собой, изо всех сил стараясь ничего не замечать. Он жаждал только одного: момента, когда, много дней спустя, он очутится вне притягательности Макао, когда всё, наконец, будет позади, а впереди, перед ним, только пустота.

Был отдан знак выступать, все зашевелились, и он со склоненной головой прошел мимо трибуны. Но, минуя ее середину, он, не в силах совладать с собой, поднял голову – и во втором ряду увидел Пилар, бледную, одетую в белое, рядом с краснолицым толстым Ронкилью в пышном мундире. Глаза их встретились. Ему хотелось закричать: «Я не выдал тебя», но он немедленно почувствовал: в сущности, я всё же тебя предал. Он опустил голову и молча прошел мимо.

Уже первый марш измотал его. Однако понадобилось пять дней, чтобы телесное изнурение и боль в израненных ногах сделались достаточно сильными, чтобы вытеснить боль из рассудка. Через несколько дней усталость прошла, шагать стало легче, он почувствовал, что ему открывается притягательность неизведанного, увлекательность долгого перехода по стране, где не ступала нога ни одного человека его расы.

Вначале они передвигались ночью, в свете полной луны, под которой простиралась земля, бесцветная и чуть волнистая. Редкие деревушки, тощие бамбуковые заросли и разрушенные могилы казались странным, резким контрастом в этой пустыне. Вскоре порядок марша расстроился сам по себе: можно было растянуться на часы ходьбы и всё же не терять друг друга из виду. Позже, когда население стало плотнее, местность – холмистее и безопасность приказывала держаться рядом, дисциплина уже слишком ослабла; Метелью не обладал достаточной властью над солдатами. Многие страдали от поноса, из четырех китайских проводников двое умерли.

Метелью, предвидя опасность остаться без проводников в глубине чужой, дремучей, враждебной страны, попытался нанять других: тщетно; повсюду нежелание идти на неизведанный север было столь сильно, что даже крупные суммы денег не пробуждали в людях алчности.

Захворал и третий проводник. Чтобы в случае необходимости найти хотя бы обратный путь, Метелью распорядился ежедневно устанавливать при дороге камень и высекать на нем: «Здесь проходило первое португальское посольство, свободное от уплаты дани». Дата, высота солнца. Найти желающих выполнять эту тяжкую работу было нелегко; Камоэнса постоянно к ней принуждали. Население было не враждебно, скорее пугливо, но из-за этого было труднее входить с ним в контакт и добывать провизию. Как только процессия проходила мимо, люди булыжниками обносили камень, дабы лишить силы высеченные на нем знаки.

Отряд всё больше и больше рассеивался, шли вразнобой. Только Метелью и один ученый иезуит, увязавшийся с ними, чтобы остаться в Пекине при дворе и внедрять свою религию при помощи принципов астрономии, велели нести их носилки рядом, чтобы поддерживать по дороге беседу. Раз в день Метелью подзывал Камоэнса к себе и спрашивал, едва поднимая голову над краем паланкина, не имеются ли у того какие-либо жалобы. Камоэнс отвечал, что у него, как и у остальных солдат, нет никаких жалоб, кроме как на скудную пищу, и что он, как и все другие, знает, что Метелью в этом не виноват. Тогда Метелью пытался завоевать его доверие, вытянуть что-то из его прошлого, переходил на тон равного, интересовался положением дел при дворе, где вращался за несколько лет до Камоэнса. Но Камоэнс делал вид, что всё позабыл.

И тогда Метелью прежним высокомерным тоном приказывал ему вернуться к отряду. Однажды Метелью распорядился, чтобы солдаты пели, дабы не сбиваться с марша. Но протяжные португальские народные песни замедляли шаг и пробуждали в людях отчаяние и тоску по родине. Под пение же китайцев, неровное и дисгармоничное, европейцы не могли держать шаг. Через день попытки были оставлены, и далее люди продвигались в молчании, еще более подавленные; местность также становилась тише, не было слышно звона гонгов, похожих на отдаленные глухие раскаты грома; не было больше толчеи на шумных похоронах.

Тем не менее деревни становились обширнее и многочисленнее, нередко перерастая друг в друга; пришел день, когда застройкам стало не видно конца, не было больше открытого пространства, и, наконец, последний оставшийся у них проводник признал, что они достигли города, в котором он не ориентировался. За домами они увидели большой черный вал – там, по всей вероятности, лежал обнесенный каменной стеной город. Однако как же попасть в него? На какой-то площади Метелью приказал остановиться и трубить сбор, но звук трубы заглушили визг и вой флейт, раздававшиеся из центрального дома. Коэлью, начальник посольского караула, приказал десяти оставшимся своим мушкетерам дать несколько залпов в воздух, ожидая, что остальные его услышат, и народ, который прорывался на площадь из всех сходящихся к ней переулков, повернет назад.

Но со всех сторон им отвечали взрывы посильнее пушечного огня, – так им сперва показалось; в панике они стали искать укрытия за кучами мусора и в нем самом, превратившем глиняную площадь в холмистую территорию. Но никого не задело, и в конце концов они поняли, что без нужды перепачкались и выставили себя на посмешище народу. Тысячи ухмыляющихся физиономий и пронзительные вопли свидетельствовали о том, что испуг белых варваров был замечен, и что фейерверк, на который даже двухлетние малыши не обращают внимания, навел на них ужас. Разъяренный Коэлью хотел было дать залп в толпу, но, по счастью, Метелью вовремя остановил его.

Все стояли в растерянности: ни Метелью, ни Коэлью не знали, как быть. Камоэнс призвал их так или иначе продвигаться вперед, по самой широкой улице, а позже можно будет попытаться восстановить направление при помощи компаса. Коэлью приказал ему молчать, однако Метелью ухватился за совет: всё лучше, чем стоять, и отряд двинулся вперед. Китайцы дали им спокойно уйти, не сделав ни единой попытки окружить. Фейерверк тоже прекратился. Их приняли за демонов, и то, что они уходили, было предполагаемым результатом какофонии флейт, фейерверка и кто знает скольких молитв. Все двери и окна были закрыты, и лишь запах отбросов и скопления человеческих тел говорили о том, что они проходили не через город мертвецов.