Читать книгу "Неизбирательное сродство - Игорь Вишневецкий"

— Всё равно вы не могли его миновать. Вот там, когда Адриан ко мне приезжал, уже повсюду лежал снег и опыты проводить было легче. Была устроена специальная комната с ванной. Впрочем, это всё лишние подробности. Важно другое: при температурах, при которых пресмыкающиеся впадают в глубокий сон, а млекопитающие гибнут, организм вашего дяди не выказывал никаких внешних признаков глубокого сна, а сознание и речь тоже не давали никаких изменений. Всё это можно было бы списать на помутнение моего сознания или даже на обман органов восприятия, но у меня есть журнал записей, там стоит и подпись участника опытов с другой, так сказать, стороны князя Адриана Лысогорского. Сейчас, минутку, — говорящий что-то искал в карманах; это был ключ, Гамберини победительно продемонстрировал ключ Эсперу: — Я сейчас вернусь, — и вышел из гостиной.

Эспер разом осушил бокал. Бутыль была пуста. Профессор вернулся с конторской книгой под мышкой, полной закладок, и с ещё одной запылённой бутылью того же самого вина, которое тут же откупорил и налил себе и гостю.

— Вот, смотрите!

Эспер без труда узнал в одной из записей дядину руку, заверявшую дату и содержание проведённого опыта.

— Воздействовать на его организм химическими составами я не стал. Хотя не поручусь, что Адриан не сделал этого сам, уже без меня. Хотите взглянуть на каан-че? Нет? Как знаете! Ваш дядя попросил у меня перед отъездом черенок, я не смог ему отказать. — Гамберини снова налил вина себе и Эсперу. — Идеальным было бы осмотреть организм вашего дяди изнутри, но на живом человеке этого сделать невозможно.

— Вы имеете в виду… анатомическое вскрытие?

— Ну, что-то вроде этого. Вы знаете, как проводить вскрытие?

— Нет.

— А приходите тогда завтра к полудню на Главную площадь, в Архигимназию, в анатомический театр: увидите, как это делается, собственными глазами. Ещё один бокал на прощанье, князь, а?

Эспер вернулся в гостиницу, едва понимая, как он идёт. Вино и рассказ Гамберини совершенно выбили у него почву из-под ног. Между тем в гостинице его ждало пришедшее из Рима письмо, заставившее почти протрезветь:

«Эспер,

знайте: если я что-то рассказывала на пароходе, то только потому, что увидела вас. Я не обращаюсь к вам „дорогой“ или „милый“, потому что эти слова значат слишком мало с точки зрения того невероятного, нерассуждающего, ошеломительного и да, неизбирательного сродства, которым теперь связаны наши жизни. Начну с главного. Внешность ваша и даже то, как вы говорили, показались мне страшно знакомыми, а когда я услышала ваш разговор с Тарасовым и Корсаковым, отпали последние сомнения. А случайный рассказ полковника и история Сергея Алексеевича, о которой он прежде умалчивал, только подтолкнули меня к тому, что рассказала я. Я действительно возвращалась из России почти в отчаянии, но вы показали мне, что и отчаянье это иллюзорно. Я не претендую ни на что большее, но, если вы сочтёте, что всё, что происходило в Риме, не было наваждением, минутным увлечением, я буду счастлива. Вероятно, я не должна была писать вам такого письма, но что значат условности, если мы вынуждены идти против себя самих? Вы-то, кажется, совсем не способны к притворству.

Александра».

Эспер и не заметил, как заснул, а снившееся ему было сокрушительным. Казалось ему, что это не дядя его, а он сам лежит под многозвёздным южным небом среди разрытых могил, а над телом его, будто пребывающим в глубоком, бесчувственном сне, склонились какие-то собачьего вида существа в сорочках и жилетах и, отвратительно дыша на него, изучают, мёртв ли он вполне или всё ещё нет, обмениваясь дикими взглядами и согласно подвывая. Потом что-то острое, как лопата, вошло в его грудь, и зубы стали выгрызать там, где сердце. Но боли он совсем не почувствовал, потому что был уже скорее мёртв, чем жив.

Яркое солнце било сквозь незанавешенное окно. Колокол звал к заутрене. Наскоро умывшись и одевшись, Эспер отправился пешком на Главную площадь. Голод мучил его, и после всего услышанного и приснившегося это естественное человеческое чувство скорее радовало Эспера. Заказав в первой открытой кондитерской местного сладковатого хлеба и крепчайшего кофейного отвара, который здесь подают с узким стаканом питьевой воды, Эспер, может, и не насытился, но почувствовал себя вполне бодрым. Пришёл он на Главную площадь довольно рано и, побродив вокруг, решил заглянуть в собор Св. Петрония. Грузноватый, без особой вычурности собор вот уже несколько столетий стоял не вполне достроенным, с не отделанным до конца мраморным фасадом. Впрочем, строительство таких зданий, как правило, идёт бесконечно долго. Огромный и не полностью расписанный, он впечатлял внутри гораздо больше, чем снаружи. Прихожан в соборе было совсем немного, почти все они — женщины, и Эспер, стараясь не нарушать шагами их сосредоточенного молчания и звуков тихой музыки, почти крадучись прошёл в одну из капелл левого нефа, где были поразительные фрески — изображения волхвов, рай и ад. За те несколько недель, что он находился в Италии, знакомство с церковной и светской живописью превратилось почти в ритуал. Особенно впечатляла фреска ада. Среди мраморных скал обросший синеватой шерстью Люцифер со светящимися красными зрачками пожирал живьём грешников, и если уста его начинали с голов жертв, то хищный зубастый зад пожирал в первую очередь их ноги. Красные, серые, синеватые черти, похожие на крылатых собак, огромных мышей, кабанов или принявшие получеловеческое обличье, все с рогами и с крыльями за спиной, все, как их господин Люцифер, тоже покрытые шерстью, гнали на прокорм со всех сторон новые и новые стада согрешивших. А на самих скалах мучились, уязвлённые и обезображенные — те, кто будет пожран в последний момент.

Отступив от фресок, Эспер увидел под ногами прочерченный по плитам меридиан астронома Кассини, позволявший правильно исчислять по солнцу день календарного года. Сегодня было 13 августа.

Эспер снова вышел на площадь; до встречи оставалось ещё часа полтора, и он проследовал мимо дворца и дальше по Рыночной к двум башням, одна из которых накренилась, а на вторую можно было за небольшую плату влезть по внутренней деревянной лестнице. Когда-то по таким же деревянным ступеням на неё взбирались Дант, чьё видение ада воплотилось на стене собора, возвышенно-страстный Петрарка, прекрасный Боккаччио. Вид на залитую солнцем Болонью с высоты орлиного полёта полностью затмевал картину вечной погибели: дома и дворцы, сплошь покрытые красноватой черепицей, золотящийся от солнца воздух; дальше — тёмно-зелёные, заросшие лесом горы, ещё дальше, вплоть до моря, — синеющий мир, великий и разнообразный.

Когда Эспер дошёл до Архигимназии, где на втором этаже располагался анатомический театр, специально, как сказал привратник, открытый по просьбе профессора Гамберини, его внимание остановила фреска: дивная, даже соблазнительная Медицина в тонких сандалиях и в синей небесного цвета накидке указывала присевшей и смотрящей туда, куда ей указывают, не менее дивной Любознательности в синей епанче и шитой тёмно-золотыми цветами просторной сорочке и в роскошной, червонного золота юбке на портрет одного из медиков, распространявших в стенах Архигимназии научное знание. Руки Любознательности были распахнуты ладонями вверх, будто она и удивлялась, и готова была принять неисчислимые дары. У ног её играли друг с другом два амура.