Читать книгу "Идиоты - Александр Щипин"

А потом они вырастут. Сначала она — девочки взрослеют раньше, девочки взрослеют быстрее, девочки взрослеют намного заметнее. Ложемент станет слишком мал для нее, и она просто уйдет. Будут запланированы торжественные проводы, но она просто уйдет ночью, не сказав ни слова и ни с кем не попрощавшись. Ни с кем. Удальцов будет летать еще полтора года, в последних экспедициях с трудом втискиваясь на свое место, отчего начнет затекать все тело и сделается трудно дышать. Затем уйдет и он.

Возможно, он даже согласится на эту церемонию. Не из тщеславия — из равнодушия. Это проще, чем планировать побег, красться по темному коридору, перелезать через решетку. Выслушает речи, возьмет награды и уйдет — нескладный подросток, который подпрыгивает и подергивается, словно еще не привык к земной силе тяжести. Словно не может поверить, что освободился от тугой ласки ложемента. Уйдет, зная, что эта большая жизнь закончилась навсегда и осталась только обычная, маленькая, — та, из которой больше нет выхода. У каждого человека есть план Б — на случай, если будет слишком тесно и душно, если существование сделается совсем невыносимым. Уйти в сантехники, выучиться на священника, окунуться в войну, записать роман, попасть в бомжи, потеряться в путешествии. Всегда есть что-то дающее силы потерпеть — еще день, еще месяц, еще жизнь. У него не останется ничего. Эта дверь закроется насовсем, а других выходов из жизни, к которой он приговорен, уже не будет. Даже если найдется лазейка — разве может что-нибудь сравниться с вечно вращающимся калейдоскопом космоса, теплым шепотом секретов, далеким звоном приключения?

Конечно, тогда Удальцов не понимал всего этого так отчетливо. Он вообще ничего не успел понять и только ощутил приближение катастрофы — чутьем почти животным, поскольку дети, еще не окончательно став людьми, умеют чувствовать, а не воображать и любовь, и пустоту. Удальцов закричал даже не от страха — скорее от тоски, и эта тоска прогнала Капитана со скамейки, заставила излиться прочь, на улицу, сквозь кусты и деревья, на которых, казалось, должны были остаться влажные следы его эластичного тела и шевелящиеся на ветру тонкие мягкие волосы.

Удальцов кричал, зная, что крик его бесполезен. Даже если бы рядом оказался не единственный равнодушный прохожий, давно скрывшийся из виду, а десяток воскресных неловких отцов, которые испугались бы, представив на месте Удальцова своих детей, и потеряли бога от этого страха. Даже если бы они бросились в погоню за Капитаном, повалили на землю, били ногами, пока не лопнули все его внутренние пузыри и жидкость тела не вытекла бы в песок. Даже тогда — что бы это изменило? Удальцов уже отравился мечтой, и в этом мире для него больше не было места. Чего бы он ни достиг, кем бы ни стал — ничто не могло сравниться с судьбой, придуманной для него Капитаном и прожитой за те несколько минут на детской площадке. Прожитой до конца, до самого донышка, так что внутри ничего не осталось и только немного саднило, как если бы его кто-то выскреб, собирая со стенок последнее.

На следующий день Удальцов начал методично обходить все детские площадки в округе, постепенно расширяя круг поисков. Он не мог бы объяснить даже самому себе, зачем ему нужен Капитан. Чего он хотел — уйти с Капитаном? Выслушать его еще раз? Снова натравить на него взрослых? В любом случае, Капитан нигде не появлялся, хотя Удальцов уже забрался в совсем далекие районы. В этих путешествиях ребенку было гораздо проще пропасть, чем в придуманной космической одиссее, однако с Удальцовым никогда ничего не случалось. Видимо, он тоже перестал быть нужен этому миру. В конце концов, Удальцов оставил поиски и только продолжал ходить на площадку, где встретил Капитана. Он больше ни во что не играл, не представлял себя ни каскадером, ни космонавтом. Просто сидел на скамейке и ждал. Ждал двадцать восемь лет.

Конечно, у него была какая-то жизнь за пределами этой детской площадки: он учился, работал, знакомился и расставался с людьми, — но все это было ненастоящим, временным, непрочным. Удальцов не мог заставить себя по-настоящему заинтересоваться карьерой или семьей, чувствуя в реальности неизбывную фальшь. Цели казались бессмысленными, средствам не было оправданий. Он жил даже не вполсилы: Удальцов вообще не растрачивал себя на жизнь и следил, как она проходит сквозь него, не задевая ничего главного. Со временем он начал замечать и других, похожих на него этой невовлеченностью в общую явь. Кого-то Удальцов встречал на улице, с кем-то пересекался по работе, но многие, так же как он сам, приходили на детскую площадку и чего-то ждали, поставив рядом с собой картонные стаканы с пластиковыми крышками. Друг с другом они не разговаривали, но и так было ясно, что все эти люди когда-то встретили здесь Капитана и тоже струсили, оставшись доживать лишенную мечты жизнь.

Сперва это была просто тень. Под закрытыми веками исчезли тепло и свет, словно кто-то убавил яркость мира. Удальцов открыл глаза и увидел заслонивший солнце женский силуэт. Женщина стояла спиной к нему, очень прямо, чуть расставив ноги в узких джинсах, и смотрела на детскую площадку. Волосы, выбившиеся над ухом из прически, отливали золотом. Она явно не собиралась идти дальше — даже так, со спины, против солнца, было понятно, почему она здесь. Свободных скамеек уже не осталось, поэтому Удальцов подвинулся, пересев на самый край. Женщина повернула голову на шорох, и они на мгновение встретились взглядами. Это была она — выросшая девочка из его большой жизни. Большой рот с уже опускающимися уголками, тонкий нос, темные глаза — их асимметрия была всегда почти незаметна. Женщина молча села на другой край скамейки, поставив рядом сумку, и снова стала смотреть на площадку, больше не обращая на Удальцова никакого внимания.

Он тоже больше не глядел в ее сторону, но все равно продолжал видеть перед собой — отчетливо, до мельчайших деталей — ту, рядом с которой прожил несколько никогда не существовавших лет. Пусть она даже не вспомнит о нем, пусть ей тогда привиделась какая-то другая жизнь, где не было ни космоса, ни Удальцова, — все это неважно. Он представил себе, как заговорит с ней, как улыбка тронет наконец ее губы, как снова загорятся ее глаза, как они вместе уйдут отсюда, от детской площадки, от призрака Капитана, колышущегося перед ними прозрачным мыльным пузырем, как начнут жить — по-настоящему, изо всех сил, до самого конца. Два калеки, мечтающих забыть о своем увечье.

Удальцов встал со скамейки и пошел домой.

Илья

Здравствуйте, меня зовут Илья, мне двадцать семь лет, и я амороголик.

Ужасное слово, но другого нет. Амороголик — это тот, кто хочет, чтобы его все любили. Даже не то что хочет, а не может без этого жить.

Я амороголик и начинаю паниковать, если выясняется, что меня кто-то недолюбливает или просто ко мне равнодушен. Я стараюсь влюбить его в себя, и это, как правило, получается.

Я милый.

Только нервов много тратится. К тому же надо держаться подальше от женщин: однажды, по молодости лет, я обаял всех в пределах досягаемости, после чего пришлось сбежать в Москву и поменять телефон.

Теперь я решил лечиться и пришел в Группу. Нас здесь семь человек, и все амороголики. Плюс Мастер, он же Иван Палыч Овсянников. У него, по-моему, проблемы со вкусом, судя по пристрастию к заглавным буквам и слову «амороголик», хотя это, наверное, неважно. Еще я подозреваю, что он ненамного здоровее нас, но, на самом деле, очень сложно отличить амороголика от просто симпатичного человека. А Палыч, что ни говори, пассионарий и обаяшка.