Читать книгу "Зеленая лампа - Лидия Либединская"

Эти мальчики любили рассказывать о том, как по окончании съемок фильма они собрались в ленинградской гостинице «Астория», чтобы попрощаться, и, расставаясь, каждый оставил в своей записной книжке торжественную клятву:

«Именем Пушкина клянемся ровно через пять лет, 27 января 1942 года, встретиться здесь же, в Ленинграде, в “Астории”, всем лицейским братством. Друзья мои, прекрасен наш союз, он как душа неразделим и вечен!» И подписи…

Я прочитала эту клятву в записной книжке Валентина Литовского…

Каждую субботу, вернее, каждый «под выходной» мы собирались у кого-либо из одноклассников, читали стихи, пели, играли на рояле, танцевали под патефон. А потом всей гурьбой шли по уснувшим московским улицам и спорили, спорили. Это был извечный спор юности: что прекраснее – любовь или дружба. Достигнуть единого мнения нам, как и всем людям на свете, конечно, не удавалось. Мы спорили о будущем, но единодушно сходились в одном: жизнь бесконечна и прекрасна. Расставаться не хотелось. Случалось, что меня все провожали до дома, а иногда Валя один подходил к нашему старенькому подгнившему крылечку и говорил ласково, растягивая слова:

– Ну, по-ка, Лидка, до за-автра…

Мы пожимали друг другу руки и расставались, чтобы утром встретиться снова и вместе учиться, читать, гулять, любить.

Великий Герцен пишет, что «первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она – страстная дружба».

Читая эти строки, я всегда вспоминаю о своей первой любви…

25

Судьба отпустила Валентину Литовскому в жизни короткие сроки. Он погиб смертью храбрых в первые дни Великой Отечественной войны. Как же он прожил свои быстрые двадцать лет, счастливые и трудные, полные неосуществившихся мечтаний?

Вале Литовскому было шестнадцать, когда к нему пришла слава. Фильм «Юность поэта» был удостоен Золотой медали в Париже. Газеты, отмечая успех фильма, писали:

«На долю пятнадцатилетнего ученика 25-й Московской образцовой школы выпала славная и трудная доля: быть по плечу – и не только внешне, но и внутренне – молодому Александру Пушкину Его работа в фильме – удача для него, удача молодого режиссера Народицкого… Литовский вжился в своего, именно своего Пушкина: он очень похож – и не только, вернее – не столько обликом, хотя сходство крайне велико, – сколько поведением. Мы, не видевшие Пушкина, не смеем говорить – “похож”, но можем сказать – “таким мог быть Пушкин”…» (И. Трауберг «Радостная картина».)

Пришла слава. Пришли деньги. Девочки писали письма, объяснялись в любви, назначали свидания, обрывали телефон.

Мы виделись каждый день, много времени проводили вместе, и мне порою казалось, что вся эта шумиха не имеет к Вале никакого отношения. Я иногда спрашивала себя: неужели это он, скромный и немногословный, вечно погруженный в свои раздумья и занятия, сыграл Пушкина?

Валя редко вспоминал о том времени, когда шли съемки фильма, и не любил – а этим грешат даже профессиональные актеры – рассказывать забавные анекдоты и происшествия, неизбежно сопровождающие такую работу. А если и вспоминал, то в очень узком кругу.

Одевался всегда скромно: зимой коричневый костюм, зеленый свитер грубой вязки, летом светлые брюки и желтые трикотажные тенниски. Всегда безукоризненно чистый и при некоторой артистической небрежности опрятный.

Он был нежным и заботливым сыном – особенно это сказывалось в его отношениях с матерью. Словно стесняясь своих чувств, он иногда разговаривал с ней грубовато, но какая нежность слышалась за детской суровостью. А вот с поклонницами он был беспощаден.

Мне вспоминается сумеречный зимний вечер, свет зеленой лампы, большой письменный стол, мягкое низкое кресло. Мы по очереди читаем вслух «Анну Каренину», и чтение наше то и дело прерывается спорами.

– Кто вас, женщин, поймет, – вдруг, задумчиво улыбаясь, говорит Валя. – Татьяна не ушла к любимому человеку, и мы преклоняемся за это перед ней. Анна Каренина ушла, и это тоже прекрасно! Я вообще за женщин, но кто из них прав?

– Анна Каренина заплатила за любовь жизнью, – с юношеской самоуверенностью возражаю я. – А Татьяна предпочла безрадостное благополучие старости, пусть короткой…

Я взглядываю на Валю. Он сидит у стола, лампа освещает подбородок, еще по-детски округлый, улыбающиеся выпяченные губы, смуглый овал щеки. Глаза в полутьме, зрачков не видно, они кажутся черными, лохматые волосы хочется тронуть рукой, такие они пушистые и мягкие.

– А мне кажется, – он говорит медленно, словно прислушиваясь к внутреннему ходу своих мыслей, – всё дело в характере. Я недавно прочел где-то, что характер человека – это его судьба. У Анны Карениной отвратительный характер. Она все-таки – зануда. Эта бессмысленная ревность…

– Но она любит Вронского…

– Любовь должна быть умной. Только не разумной, пойми меня правильно, я против разума в любви, а умной, именно умной, по-онимаешь?

Резкий телефонный звонок. Валя снял трубку. Молчание. Но едва он положил ее на рычаг, как звонок повторился. И снова молчание, только теперь в трубке слышалось выразительное сопение и тяжкие вздохи. Мы поняли, что это очередная поклонница. Едва мы пытались продолжить чтение и сосредоточиться, раздавался звонок. Валя вежливо спрашивал, кто говорит, и, не получая ответа, клал трубку. Наконец терпение его истощилось, и, когда телефон зазвонил снова, он вдруг сказал, сильно заикаясь, но отчетливо и прямо в трубку:

– Со-опит, дубина!

Звонки прекратились…

Самым удивительным было то, что Валя не возомнил себя профессиональным актером. Любовь к театру жила в его душе, но он мечтал стать режиссером. Книги Станиславского стали его настольными. Он читал и перечитывал их вместе с нами, своими друзьями. Мы спорили, обсуждали их. По окончании школы он собирался поступить в ГИТИС на режиссерский факультет и готовил режиссерский план постановки пьесы Ростана «Сирано де Бержерак». Сколько было сделано набросков и разработано планов! С какой страстью, с каким вдохновением говорил он об этой работе!

Знойный августовский день 1938 года. На Пушкинской площади в фотовитрине «Известий» мы прочитали сообщение о смерти Станиславского. Погасла синева неба, казалось, даже жара спала.

Втроем – Валя, Толя Мурузин и я – идем к гробу Станиславского проститься. Ночь. Темное августовское небо низко нависло над Москвой, смолкли гудки автомобилей, потушены фонари, пустынна улица Горького… Кто-то из ребят заботливо накинул мне на плечи пиджак, и чуть слышный запах табака смешивается с запахами бензина и далеких подмосковных трав. Наши шаги гулко отдаются в ночной тишине, мы разговариваем приглушенными голосами – так разговаривают, когда в доме горе… Разноцветный стеклянный глобус, повторяя равнодушное движение Земли, вертится на здании Центрального телеграфа.

Мы сворачиваем в Камергерский переулок. Знакомая, милая улица! Много лет назад привели меня сюда на «Синюю птицу», грустную и добрую сказку моего детства. Здесь, затаив дыхание, следила и я за увлекательными приключениями других любимых героев – тоненького черноволосого мальчика Тутти и девочки со странным, тающим именем Суок. А когда автор, сутуловатый и взъерошенный Юрий Олеша выходил на сцену и раскланивался под бурные овации зрительного зала, я замирала от гордости – ведь это он прислал мне билет на премьеру своей пьесы.