Читать книгу "История Кубанского казачьего войска - Федор Щербина"

Польское правительство прекрасно понимало эту двойственную роль казаков и, эксплуатируя их, как военную силу, всячески подавляло стремления к народовластию и свободе. Делясь на три сословия – шляхту, хлопов и мещан, Польша отнесла главную часть малорусского населения к последним двум сословиям, поставивши казачество как бы вне сословий.

Настоящей выразительницей казацких идеалов явилась Запорожская Сечь; она же была праматерью и значительной части Кубанского войска. Запорожскому казачеству поэтому должно быть уделено и наибольшие внимание в интересах выяснения той исторической преемственности, которая перешла на берега Кубани вместе с черноморским войском, возникшим из призванных к службе казаков последней Запорожской Сечи.

Запорожская Сечь представляет одно из интереснейших явлений народной истории. Как известно, Запорожской Сечь названа потому, что главная масса казаков жила за порогами Днепра, а самое слово «сечь» Д.П. Эварницкий производит от выражения слова «сечь» или «рубить лес» и равносильно великорусскому «засека». Первые места поселения устраивались на «засеках», и в этом смысле и запорожская община названа Сечью. Само собой разумеется, что в данном случае важно не филологическое значение слова «сечь», а то понятие, которое с ним соединял народ. Народ же Сечью называл казачью общину из равноправных членов, избиравших сечевое начальство и ведущих свои дела путем самоуправления.

Князь Мышецкий в своей «Истории о казаках запорожских» насчитывает десять мест, где запорожцы «свои главные жилища, а по их званию, сечи имели». Войско переходило с места на место, и сечи, резиденции войска, опорные пункты перемешались. Факт, очевидно, указывающий на сложность причин, обусловивших возникновение и развитие оригинальной общины малорусского народа. В нем выражается, с одной стороны, жизненность народных идей, а с другой – целый ряд довольно сложных условий, начиная с естественных и оканчивая международными политическими, влиявших на склад, быт и судьбы запорожского казачества. Каковы бы ни были эти условия, то тормозившие, то способствовавшие развитию казачества, но раз малорусский народ давал все новые и новые силы для пополнения рядов вольницы и раз самим казакам, в силу необходимости, приходилось менять места сечей, народные стремления были несомненно глубоки, могучи и всеобщи. Народная вольница не мирилась с препятствиями, а народ не уставал давать ей своих представителей.

В числе десяти сечей Мышецкий указывает на сечи в Седневе, Каневе и Переволочне, в местах, находившихся вблизи Чернигова, Киева и Полтавы. По этому поводу Д.И. Эварницкий совершенно правильно замечает, что указание князя Мышецкого интересно исключительно в том отношении, что показывает места зарождения Запорожского казачества; но он, однако, находит невозможным считать указанные Мышецким три пункта как лежавшие выше днепровских порогов «запорожскими сечами». Пусть будет так. Но ведь дело не в названии, а во внутреннем содержании факта. Если седневская, каневская и переволоченская сечи были не «за порогами», то уж наверное они имели в основе своей организации и быта много общего с сечами запорожскими. А это, собственно, и важно для историка. За внешней формой скрывается внутреннее содержание ее, и наличность хотя бы и не «запорожских», т.е. за порогами находившихся сечей, факт огромной важности с точки зрения возникновения и развития Запорожского казачества. Из этого уже видно, что Запорожская Сечь не была, да и не могла быть неизменной, остановившейся в своем развитии, закостеневшей формой в различных местах своего нахождения. Первые по времени сечи несомненно были более примитивны и менее сложны, чем последующие.

Постепенно, путем эволюции и сложилась та Запорожская Сечь, о которой имеются прямые исторические материалы, оставшиеся от сечевых архивов, а также мемуары и описания современников. На ней, как имеющей ближайшее отношение к предмету нашей истории, мы и остановимся преимущественно.

О Запорожье и запорожцах привыкли обыкновенно судить по внешним чертам их быта. Все экстравагантное, бьющее в глаза в обыденной их жизни, дерзко-отважные военные подвиги при набегах и столкновениях с врагами, естественно, останавливали внимание любителей старины и истории. Какой-нибудь своеобразный кунтуш с откидными рукавами, красные и широкие, как море, шаровары, высокая мерлушковая шапка с заломленным кармазинного цвета верхом, сафьянные с серебряными подковами чоботы, неуклюжее старинное ружье или тяжеловесный кремневый пистоль, громадная, пузатая, как лягушка, люлька, которой по меньшей мере можно убить человека, старинная картина, изображающая сидящего в степи дюжего запорожца с толстым оселедцем за ухом, с бандурой на коленях, с оружием, привешенным к неизвестно как очутившемуся в степи дереву, с пляшкой на земле у ног и михайликом возле нее, из которого одинокий, как палец, воин тянет горилку – все это было любопытно, тешило, настраивало на веселый лад этих любителей старины, распространялось и шло в обыкновенную публику. С другой стороны, подвиги в духе Тараса Бульбы, отчаянные набеги степных рыцарей и жестокая расправа с противниками глубоко интересовали любителей сильных ощущений и поклонников военных подвигов и отваги. И вот о запорожцах сложились ходячие представления как о воинах, для которых всюду – и дома среди родной обстановки, и в степи в поисках за врагами, и в открытом бою с злыми татарами и мстительными ляхами было по колено море.

Но если рассматривать Запорожскую Сечь с той излюбленной точки зрения, как сборище отчаянных до самозабвения головорезов, любивших кровь и битвы, как родную стихию, неугомонных наездников, которые не только нападали на врага, но и жгли его жилища и обирали до ниточки, то несомненно, что запорожцы были истыми разбойниками по профессии и, живя на окраинах, не брезгали никакими средствами при своих разбоях. Однако сами запорожцы и население, видевшее в запорожце идеал лучшего человека того времени, иначе смотрели на Запорожскую Сечь. Народ и сами запорожцы называли себя «лыцарями», т.е. своего рода общественными деятелями, призванными кого-то и что-то защищать. Тот же народ и запорожцы кратко формулировали преследуемые ими цели словами «за веру и народ». Христианская вера поругалась татарами, народ находился в угнетении у ляхов. Необходимо было стать на защиту их. Выходит, следовательно, что военный характер Запорожской общины обусловлен необходимостью. Насилие за насилие. Таковы суровые требования исторической необходимости. Но за фактами упорной и отчаянной борьбы запорожцев за веру и народ скрывается нечто другое, правда, не громкое, ординарное, на что мало обращают обыкновенно внимания воинственные историки. Это обыденная жизнь, слагавшаяся из массы мелочей и заурядностей. Запорожцы жили не исключительно войной. Военные походы и столкновения, как бы часто ни повторялись, были во всяком случае лишь эпизодическими явлениями на том ее фоне, который представляла собой их мирная повседневная жизнь и занятия. Этого мало. Внимательное отношение к явлениям этого рода привело таких крупных историков, как Н.И. Костомаров, к мысли, что самое образование Запорожской Сечи совершилось под влиянием хозяйственных побуждений массы и на чисто экономической почве. Сначала, по мнению талантливого историка, украинцы уходили на низы по Днепру за рыбой и зверем, как рыболовы и охотники. Обилие рыбы, зверя и всякой дичи задерживали здесь на некоторое время предприимчивых промышленников, а самые условия промыслов, вдали от родимых жилищ, требовали совместной деятельности и связи общественной, тем более что приходилось не только вести дело сообща, на артельных началах, но и защищать себя от врагов, татар, также сообща. А с течением времени эта совместная артельно-общинная жизнь вылилась в более постоянную и устойчивую форму Сечи, то есть коммуны. И вот рыбопромышленники и звероловы, владея обширными землями и богатыми угодьями, будучи никем не стесняемы в своих верованиях и обычаях, живо чувствуя свои кровные связи с угнетаемым украинским народом, поставили на своем знамени: «за веру и народ», образовавши могущественную общину.