Читать книгу "Год Быка - Александр Омельянюк"

Поэтому его преклонение перед талантом Жана Татляна являлось естественным, органическим продолжением его давней симпатии.

Платон вспомнил, как все эти дни он слушал и слушал его волшебные песни. И чем больше Платон вслушивался в них, тем больше он понимал красоту его музыки, безупречность текста песен, и, самое главное, просто гениальное их исполнение.

Жан своим голосом творил всё, что хотел. Платон вслушивался и понимал, что его исполнение просто идеально.

И перепеть его песни лучше, чем он, было уже просто невозможно.

Даже песня «Лучший город Земли» в исполнении блистательного Муслима Магомаева всё-таки чуть уступала исполнению Жана Татляна. Как бы брильянт Магомаева получил бы дополнительную огранку, заиграв новыми яркими лучами света.

Песни Жана Татляна нравились сразу, с первых аккордов. Под них очень хорошо мечталось, что было одним из основных занятий советской молодёжи.

Чем Жан Татлян сразу очаровал весь народ, все слои населения? В чём его феномен?

А тем, что он пел песни для всех возрастов. И для влюбчивой молодёжи, у которой всё ещё впереди, и для проживших нелёгкую жизнь пожилых людей, живущих теперь во многом воспоминаниями о своей молодости.

Более того, его песни были и под разное настроение. Недаром Платон в молодости использовал их, чтобы за несколько минут поменять своё настроение от упадническо-лирического, меланхолического, до оптимистического, возбуждённого, энергично-работоспособного.

Жан очаровывал всех не только тем, о чём он пел, – о встречах и расставаниях, о счастливой и несчастной любви, о радости и печали, – но и тем, как он пел. Всем казалось, что данную песню и нельзя было спеть по-другому. Настолько были выверены и слова, и мелодия, и тембр голоса, и его интонация, настроение певца, в конце концов, включая и его поведение на сцене.

И ещё неизвестно, что больше влияет на подвиги и творчество, на продолжение борьбы и поиски: радость или грусть, победы или поражения, надежды или разочарования, счастье или несбывшиеся мечты.

А сколько светлых и добрых мыслей и идей родили его песни в головах его слушателей. В их числе, конечно, был и Платон. Их давно, на расстоянии, незримо что-то объединяло.

Платона и Жана объединяло не только то, что их отцы родили их уже в зрелом возрасте, соответственно наделив разнообразными талантами, но и то, что оба они умели и любили работать не только головой, но и руками, в частности, столярничать и огородничать.

Между родителями Жана была разница в двадцать лет, между родителями Платона – восемнадцать.

И оба они были людьми с одной стороны неиссякаемо оптимистичными, добрыми и общительными, с другой стороны – людьми свободолюбивыми и независимыми, во всяком случае, творческими – то есть, одинокими волками, но в душе аристократами.

И вот, спускающийся по лестнице кумир появился! Ещё на расстоянии Платон громко спросил:

– «Жан Арутюнович! А можно у Вас взять автограф?!».

– «Конечно!» – услышал Платон давно знакомый ему доброжелательный голос с еле различимым акцентом.

Жан Арутюнович прошёл через пресловутую магнитную рамку, повернулся к Платону и, поставив гитару между своих ног, не отпуская своё сокровище, спросил немного растерявшегося поклонника:

– «А кому написать? Как Вас зовут?».

Платон заранее приготовил открытую страницу программки, на которой было обращение «Моим друзьям» и девственную, уникальную, шариковую авторучку – трёхгранную, ярко зелёного цвета. Поэтому задержки не произошло. На столике охраны маэстро уже ожидало место для автографа и «священная ручка».

– «Платон Петрович Кочет!» – последовал привычный ответ.

Но тут же он спохватился:

– «Пишите Платону!».

Жан Арутюнович так и сделал, аккуратно написав внизу страницы – Платону, и более размашисто, но кратко расписавшись.

Только он снова поднял свою гитару, как Платон остановил его новой просьбой:

– «Жан Арутюнович, извините! А можно пожать Вашу мужественную руку?!».

Тот приветливо улыбнулся, внимательно вглядываясь в голубо-зелёные глаза Платона своими миндальными, почти чёрными, ласковыми глазами, чутко ответив:

– «Конечно можно!».

И они обменялись крепким, тёплым мужским рукопожатием. Пока Платон сиял от счастья, Жан Арутюнович одной рукой уже открывал дверь в тамбур. Кочет тут же подскочил сзади, придерживая дверь, защищая гитару и её хозяина.

Постояв немного на улице и наблюдая, как его кумир фотографируется с очередным поклонником, прощается с организаторами концерта, и садится в автомобиль для поездки на Ленинградский вокзал, счастливый Кочет полетел в свой курятник.

Дома он долго рассказывал, понявшей опоздание мужа Ксении, о встрече со своим единственным в жизни кумиром, шутливо заключив:

– «Я теперь правую руку мыть не буду!».

Но та, уже сонная, не поняла общеизвестной шутки в исполнении мужа, подвергнув того необоснованной критике.

На следующий день, после лыж в субботу вечером, Платон по телефону отчитался о встрече с Татляном перед Александром и Егором с Варварой, на что та, тоже давняя его почитательница резюмировала:

– «А Татляна любят люди с тонким вкусом, как и он сам!».

На что Платон сообщил Егору:

– «А мне жена знаешь, что сказала! Вы с Татляном два сапога – пара! Как он поёт, так ты и пишешь! Обо всём, что видишь и чувствуешь; смело, дерзко, озорно!».

И действительно, этот вечер ещё больше возбудил поэта, дал ему ещё больше вдохновения.

На следующий день Платон послал по электронной почте четвёртое послание своему кумиру, приложив к нему ещё два стихотворения. Это были «Цирковой медведь»:

Однажды было, давным-давно,Пожалуй, лет сто назад,Бродячий цирк, или ШапитоДавал представлений ряд.

Но старый медведь уже занемог.Болела его голова.А от побоев он скоро слёг,Вставая лишь иногда.

И нос кровоточил его от кольца.И лапы болели давно.Все ждали уже медведя конца,Но он пока жил всё равно.

Зимой, отпущенный кем-то в лес,Бедняга от голода слёг.Он помощи даже просил с небес.Никто ему не помог.

Погиб от нехватки людской добротыНи в чём не повинный медведь.Всегда он людям служил от души.И что теперь толку реветь?

Всегда всем любых, своих зверейПрирученных надо любить.Ведь даже нечаянно, как и людейСвободой их можно убить!Кому и когда свобода нужнаСудить не берусь тут я.Но то, что двуликой бывает она,О том надо помнить всегда!

А также «Бульвар детства моего»: