Читать книгу "Книга Аарона - Джим Шепард"

Я даже этого не мог сделать, как надо, подумалось мне позже. Я сидел на тротуаре, привалившись спиной к стене. Прохожие переступали через мои ноги.

Когда начался комендантский час, кто-то поднял меня с тротуара. Я клевал носом и трясся от холода. Меня несли много кварталов, после чего спустили по ступенькам в подвал какого-то разбомбленного дома. Комната, в которую меня положили на койку, была ярко освещена, и вокруг меня царил шум и неразбериха. Вдоль стен стояли двухъярусные кровати, сделанные из грубых досок. Место кишело детьми, которые были и на полу, и на кроватях, и все они были грязными и шумели. Одни играли в карты, другие жонглировали ножами. Казалось, за ними нет никакого присмотра.

Я не чувствовал ног.

– Этот совсем плох, – сказал кому-то человек, который меня принес, и я узнал его по голосу. – Здесь у нас временный приют, – сказал он мне, когда увидел, что я пришел в сознание. – Сюда приходят люди, которым нужно убраться с улицы на время комендантского часа. Здесь ты можешь получить немного супа и согреться, а завтра можешь вернуться домой.

– У меня нет дома, – сказал я ему, и Корчак взглянул на меня так, словно уже заранее знал, что именно это я и скажу.

– Что ж, в таком случае нам нужно обдумать возможность включения тебя в нашу маленькую группу, – сказал он. При этом дети на других койках начали издавать громкие звуки протеста, показывая, что этот вариант был последним, чего они хотят.

САМ СИРОТСКИЙ ДОМ находился в несколько лучшем состоянии, чем приют, но дети там были те же. Он расположился на Сенной улице и выходил на стену в самой крайней точке ее южной границы. Один из мальчишек сказал, что в октябре им снова придется переезжать, когда еще больше сократят территорию гетто. Корчак и тучная женщина Стефа вымыли меня. Пока они этим занимались, он сказал, что в жизни не видел такой грязной груди и подмышек.

Все спали на первом этаже в одной большой общей комнате, а утром деревянные ящики и серванты перетаскивались, преимущественно тучной женщиной, чтобы освободить нам пространство для приема пищи, учебы и игры. Она говорила, чтобы дети ей помогли, и некоторые помогали, а другие – нет. Все это происходило на моих глазах, пока я оставался в постели.

– А он что, какой-нибудь принц? – спросил один парень, и Корчак сказал, что я отхожу от обморожения.

Ноги у меня горели, и женщина, которая как раз двигала сервант рядом со мной, сказала, что я должен опустить их в таз с холодной водой, но она не настаивала, и я ее не послушал. Я вставал только на обед и на ужин, а когда вставал, ноги жгло еще сильнее. На обед подали пшеничную кашу, перемолотую в мясорубке и заваренную кипятком, а на ужин были картофельные шкурки, смятые в лепешки, и лебеда с репой. Дети, которые обедали за моим столом, распевали песни. Юлек и Манька ушли за город и так целовались, что падали деревья.

– Кто это там ревет над репой? – спросил один мальчик, когда увидел, что со мной творится. А я снова видел Лутека, все еще прижимавшегося к своему мешку на заднем сиденье машины синих полицейских.

– Это у меня что-то с глазами, – сказал я сидящим за столом. – Не знаю, отчего это с ними.

После обеда в углу комнаты возле моей кровати проходил урок иврита. Я укрылся одеялом с головой. Корчак задавал вопросы по-польски, а дети отвечали какой-то тарабарщиной. Время от времени он их поправлял. Последний вопрос, который он задал, звучал так: «Счастливы ли вы здесь, в Палестине?» – и, казалось, все знали верный ответ. Женщина сообщила, что настало время работы по дому, и я слышал, как все поднялись со стульев, а когда я стянул одеяло вниз, дети уже мели полы, мыли стены и протирали окна. Все кричали, чтобы им что-то подали, и звякали чем-то, и наталкивались на всевозможные предметы. Когда все это закончилось, они все снова столпились у моей кровати, и Корчак сказал, что настало время читать его колонку в приютской газете. На этой неделе колонка носила заглавие «Будьте осторожнее с машиной». «Машина не обладает разумом, машине безразлично», – зачитал он. Его очки держались на кончике носа, и он водил пальцем по печатным строкам. «Если вы сунете палец – машина его отрежет; если сунете голову – машина отрежет и ее». Я поднялся пописать. Мои ноги больше не горели так сильно.

Туалет находился в заднем помещении за кухней. В очереди к нему стояло одиннадцать детей.

– Это что, единственный туалет? – спросил я.

– Да, тут один туалет, – не оборачиваясь, ответил мальчик впереди меня.

По дороге обратно к кровати я остановился перед окном. С улицы лил яркий свет. Солнце высушило мертвых мух на подоконниках. Кирпичи под наружными карнизами болтались, как расшатанные зубы в тех местах, где не было известки. Фотографии из журналов, подвешенные под окнами, были так продырявлены, что, должно быть, служили мишенями для настенных игр.

Мальчик, который стоял в очереди впереди меня, весь оставшийся вечер мел верхнюю ступеньку лестничной площадки. Я за ним наблюдал. Он не выпускал меня из виду все время, пока работал. Когда он прекращал мести, он взмахивал рукой перед лицом так, как лошади отгоняют мух хвостом.

Его койка стояла рядом с моей, и он растолкал меня на завтрак на следующее утро. Мы завтракали горячей водой с хлебом и сахарином. Разрешалось съесть три куска по желанию. Затем мы встали в очередь, чтобы взвеситься и снять мерки. Пока я ждал, один калека впереди махнул мне своей культей, будто плавником.

Я вернулся в кровать и разглядывал свои ноги, когда мальчик с метлой принес доверху наполненную кастрюлю воды и разлил некоторое количество, когда ставил ее на пол рядом со мной.

– Мадам Стефа сказала, чтобы ты поставил ноги в воду, – сообщил он.

– А что там в ней плавает? – спросил я.

– Откуда мне знать? – ответил он.

Я спросил, как его зовут, и он ответил, что Зигмус. Он сказал, что ушиб руку. Пока я смачивал ноги, он наблюдал за тем, как кровь набухает у него вокруг ногтя, и вытер ее об пол, оставляя красные разводы.

Тучная женщина поинтересовалась из другого конца комнаты, не нужно ли ему что-то делать, и он ответил, что помогает мне.

Он познакомил меня с мальчиком, который лежал через две кровати. Это был тот самый Митек с ворот на Хлодной улице, но он притворился, что никогда меня не встречал. Зигмус сказал, что они были лучшими друзьями, но мальчик не поднял на нас взгляд и просто сидел на кровати, таращась на свои прогнившие сапоги.

Я спросил, что с ним не так, и Зигмус сказал, что его мать заболела, но пообещала ему, что не умрет, пока он не окажется в безопасности в сиротском доме. Потом, как только он сюда попал, она умерла.

– Пан доктор говорит, он страдает от приступов совести, – сказал Зигмус. Мальчик, казалось, этого не слышал.

Зигмус сказал, что по сиротскому дому разгуливала шутка, будто этот мальчик никогда не улыбается. Мальчик ответил без тени улыбки: «Это неправда. Я все время улыбаюсь». После этого он отвернулся от нас.