Читать книгу "Жизнь эльфов - Мюриель Барбери"

Отцу Франциску исполнилось пятьдесят три года. Он посвятил жизнь Христу и растениям, никогда не рассматривая их отдельно от того служения, которое избрал себе в тринадцать лет. Он не знал, как сошло на него это призвание и есть ли христианство – не только самая привычная, но и самая точная форма для его воплощения. Религия потребовала ряда жертв, и отнюдь не меньшей из них было смириться с тем, что деревья и дороги отныне будут говорить с ним лишь языком церковного вероучения. Он пережил семинарию с ее бессмысленной зубрежкой и смятение служителя, не находящего в наставниках отклика на собственное мироощущение. Но он прошел все, как проходят сквозь ливень, укрываясь верой в суровых людей, которые были его паствой. И даже несуразности, которые он замечал в речах своего церковного начальства, не мучили его, ибо он в равной степени любил Господа и тех, кому нес его слово. Сегодня отец Франциск смотрел на людей, которые собрались на смиренном кладбище, чтобы предать земле бедную старуху, всю жизнь прожившую на ферме, и чувствовал, как в нем что-то закипает и требует выразиться во весь голос. Он испытывал замешательство, но без примеси беспокойства. Это чувство было сродни тому, что удержало его от письменного доклада начальству после разных чудес с четками и прочих писем из Италии и сподвигло на беседу с Марией, которая с непробиваемым простодушием повторила те же слова, что и ее бабульки, убедив его, что, даже если она недоговаривает, все равно в ее кристально чистом сердце нет места злу. Кюре оглядел поросшее деревьями кладбище, где в могилах лежало столько простых людей, знавших в жизни лишь деревню и труд. Внезапно ему в голову пришла мысль, что те, кто прожил в этой стране молчания и леса, не ожидая иного богатства, кроме дождя и урожая яблок, никогда не мучились тем страшным отчуждением сердца, что часто встречалось ему в городах в бытность его семинаристом. И тогда, под зловещими облаками, словно стадо тучных волов нависшими над кладбищем, где людей сегодня было больше, чем тополей в роще, отец Франциск понял, что щедро вознагражден тем, что дарят нищие тому, кто принимает их беду и бедность. И что не было вечера, когда, вверяя бумаге дневные размышления на тему мелиссы и полыни, он не чувствовал бы тепло людей, которые вкалывают на солнцепеке, по локоть в земле, ничего не имеют, ничего не решают, но просто знают, что такое уважение и честь. Воспоминание о Евгении приняло иной масштаб, словно бесконечно удваиваясь и вписываясь в неведомые пространства и времена, которые теперь мог охватить его разум, увидеть, как преломляется образ бедной бабульки и ее края, такого же упрямого и чистого, как небеса Сотворения мира. Кюре не знал, отчего так изменилось его восприятие, но никогда еще не видел он мир таким, как в этот день похорон, и новый угол зрения был объемнее и полнился тяготами суровой земли лишений и чудес.

Да, пришли все – вся деревня, вся округа, они надели траурные одежды, которые стоили дороже, чем скудный заработок, который приносила земля. Но они и помыслить не могли, что можно появиться в такой день без черных лайковых перчаток и одежды из добротного сукна. Андре Фор, в черной шляпе, стоял возле ямы, с великим трудом вырытой в промерзшей земле, и отец Франциск видел, что за ним стоит вся страна, что он из тех, что олицетворяют и хранят главное, и с помощью кого сообщество людей вернее ощущает себя живым и гордится больше, чем декретами и постановлениями сильных мира сего. Слева от него молча стояла Мария. Священник почувствовал, как у него внутри словно распускается цветок. В зимнем свете этого слишком сурового даже для местности, привыкшей к тяготам зимы, дня он посмотрел вокруг. На скромных и гордых мужчин и женщин, которые, несмотря на злую метель, пришли на кладбище, чтобы поклониться усопшей. А венчик цветка продолжал распускаться, пока отец Франциск не открыл в себе новый материк личности, головокружительную широту, возникшую, однако же, из тесноты этого кладбища в самой обычной деревенской глуши. Ледяной порыв пронесся над обителью мертвых и сорвал пару шляп, которые мальчишки проворно поймали. Отец Франциск произнес начало ритуальной молитвы.

Будь нашим прибежищем, Господи,

Во всю долготу этой бурной жизни,

Пока не станут длиннее тени

И не придет вечер,

Когда смолкнет бурный мир,

Стихнет лихорадка жизни

И завершится поприще человека.

Он умолк. Поземка внезапно улеглась, и кладбище, потрескивая на морозе, скорбно и благочестиво молчало вместе с ним. Он хотел было заговорить и дочитать молитву:

И тогда,

Господи, в милости Твоей

Даруй нам обитель покоя,

Благое отдохновение и обетованный мир

Во имя Христа Господа нашего.

Но не смог. Все ангелы тому порукой, – не смог, по той простой причине, тоже достаточно очевидно говорящей о том, что за человек был этот кюре, – что не мог вспомнить, какое отношение Господь Иисус Христос и все святые, вместе взятые, имеют к его рассказу об усопшей. И только цветок в нем рос, распускался и наконец целиком заполнил какое-то место в теле, одновременно крошечное и безграничное, а все остальное оставалось пусто. Отец Франциск глубоко вздохнул и стал искать внутри себя ту точку, в которой коренился цветок. Он обнаружил запах фиалок и камеди и такую плотную волну тоски, что его даже замутило. Потом это прошло. И все снова стало немым. Но у него появилось чувство, будто он видит кладбище, людей и деревья без помех, словно кто-то взял и смыл со стекла пыль дальних дорог. И это было прекрасно. Он молчал непривычно долго, так что люди стали поднимать к нему удивленные лица. Так Андре подметил что-то в физиономии кюре и еще несколько секунд всматривался в него загадочным взглядом вечного молчуна. Их глаза встретились. Мало общего было у этих двоих людей, сведенных судьбой при столь суровых обстоятельствах. Мало общего между смешливым пастором, любителем итальянского языка и доброго вина, и медлительным, замкнутым крестьянином, который общался лишь с Марией да с землей своих полей. Наконец, мало общего было между религией образованных людей и верой деревенщины, связанной лишь интересами общинной жизни. Но этот день был особенным, священник и крестьянин словно впервые увидели друг друга. И тогда они стали просто два человека, из которых один связывал меж собой земные души, которых привела сюда судьба, а другой сегодня понимал его и собирался определить словами узы этой любви. Да, любви. О чем еще можно, по вашему мнению, думать в час черных туч и пронизывающего ветра и что еще поднимает человека так высоко над кровлей его жилища? Но кто любит – мало печется о Боге, и именно это и произошло нынче с господином кюре, внезапно утратившим и своего Бога, и святых, но зато, в силу непонятного ему волшебства, открывшего мир таким, каким он бывает в озарении любви. Прежде чем заговорить, он в последний раз оглядел толпу прихожан, ждавших от него сигнала прощания, всмотрелся в каждое чело и потом заглянул себе в душу и отыскал там след того мальчика, что играл когда-то в траве возле ручья. Тогда он заговорил:

– Братья мои, в этом краю я прожил с вами тридцать лет. Тридцать лет трудов и тягот, тридцать лет жатв и дождей, тридцать лет непогод и утрат – и тридцать лет рождений и свадеб и молитв во всякий час, потому что вы живете жизнь праведную. Это ваша земля, и дана она вам затем, чтобы вы изведали горечь усталости и немую благодарность полей. Она принадлежит вам по праву, потому что вы подарили ей свою жизненную силу и доверили свои надежды. Она безраздельно принадлежит вам, потому что в ней обрели покой ваши близкие, прежде вас оплатив его своим трудом. Она принадлежит вам без клятв, ибо вы от нее ничего не требуете, а благодарите за признание вас ее слугами и сыновьями. Я жил на этой земле вместе с вами, и сегодня после тридцати лет молитв и проповедей, тридцати лет напутствий и месс я смиренно прошу вас принять меня в ваш круг и назвать вашим ближним. Я был слеп и молю вас о прощении. Вы велики, я же мал, смиренны, когда я беден, и храбры в час, когда силы мои слабеют. Вы люди низкого звания и землепашцы, вы, в любую погоду упорно возделывающие землю каждую зарю, вы – солдаты, выполняющие беспримерную миссию, вы кормите и заботитесь о благоденствии, вы умираете под побегом лозы, которая даст доброе вино вашим детям. И, стоя над могилой той, что велит мне облобызать вместе с вами этот прах и эти камни, я в последний раз умоляю вас принять меня, ибо лишь сегодня мне открылось истинное упоение служения. Мы оплачем Евгению и разделим наше горе, а после посмотрим на лежащую вокруг землю, которая принадлежит нам и дает нам деревья и небо, сады и цветы. И уверуем, что это рай, который принадлежит нам, как и отпущенное нам время, и что в нем можно обрести единственное утешение, к которому отныне стремится мое сердце. Грядет время людей, и я твердо знаю: ни смерть, ни жизнь, ни мысли, ни силы, ни настоящее, ни будущее, ни светила, ни бездны и никакое создание – ничто не сможет отделить человека от любви, что явлена нашей землей. Грядет время людей, что понимают благородство дубрав и благодать деревьев, время людей, которые умеют собирать и врачевать – и любить, наконец. Слава им во веки веков. Аминь.