Читать книгу "Куда ты пропала, Бернадетт? - Мария Семпл"

А тот, кто недоумевает, как это американский город с самым большим числом миллионеров на душу населения терпит подобное нашествие бомжей, слышит в ответ: «Сиэтл умеет сострадать».

Тут жил чувак по прозвищу Человек-труба, всеобщий любимец, он играл перед матчами «Маринерс» – играл, пока его не убили прямо у дверей фонда Гейтса. И? И ничего. Убийц даже не искали. Зато жители города удвоили усилия, направленные на то, чтобы «докопаться до корней бандитизма». Организовали марафон и сбор средств. Даже не просто марафон, а воскресный триатлон: ограничиться одним видом спорта им показалось мало.

И мэр активно поддерживает весь этот дебилизм. У нас в районе был магазин комиксов. Однажды его отважный владелец вывесил в витрине объявление, запрещающее вход в магазин подросткам в джинсах, болтающихся ниже ягодиц. Мэр, которого попросили разобраться с этим странным запретом, сказал, что необходимо докопаться до корней стремления подростков ходить в спущенных штанах. Мэр, мать его.

Про канадцев лучше промолчим. Это отдельная история. Помнишь, несколько лет назад федералы накрыли в Техасе секту мормонов-многоженцев? И по телевизору в шоу Опры показали их женщин, несколько десятков человек. У всех без исключения были длинные мышиного цвета с проседью волосы, никаких причесок и макияжа, серая кожа и усы как у Фриды Кало. Одеты они были в какие-то кошмарного вида лохмотья. Помнишь, зрители были в шоке? Это они еще в Сиэтле не были.

Прически тут носят двух видов: короткие седые волосы и длинные седые волосы. Приходишь в салон, просишь покрасить, а они хлопают глазами и причитают: «Боже мой, мы так редко делаем окрашивание!»

Но на самом-то деле со мной случилось вот что: после переезда у меня один за другим случилось четыре выкидыша. При всем желании обвинить в этом Найджела Миллз-Мюррея было бы затруднительно.

Ох, Пол. Последний год в Лос-Анджелесе я вела себя ужасно. Мне так стыдно. Я до сих пор не избавилась от отвращения к той злобной мегере, в какую превратилась из-за какого-то дурацкого дома. Постоянно о нем думаю. Правда, прежде чем дойти до последней стадии самоуничижения, вспоминаю про Найджела Миллз-Мюррея. Неужели я была такой мерзавкой, что заслужила, чтобы богатый придурок убил три года моей жизни? Ну да, я вызвала эвакуаторов к тем машинам. Из выброшенных дверных ручек соорудила ворота. Я художник. Я выиграла грант Мак-Артура, мать вашу. Имею я право на срыв? И вот смотрю я телик и в титрах вижу имя Найджела Миллз-Мюррея. И у меня едет крыша. Он, значит, продолжает творчески трудиться, а я – ходячая руина?

Что, в сущности, у меня осталось? Стыд, гнев, зависть, инфантилизм, самоедство да жалость к себе.

АИА много лет назад любезно присвоила мне звание почетного профессора. Репортер из «Артфорума» пытался мне что-то рассказать про какую-то статью. Но от этого только хуже. Это лишь утешительные призы, ведь все знают, что я – неудачница.

Прошлой ночью я проснулась по малой нужде. Лежу в полусне и не понимаю, кто я такая, – в голове полный вакуум, – но тут данные начинают подгружаться: Бернадетт Фокс – Двадцатимильный дом – разрушение – так тебе и надо – неудачница. Неудача крепко вцепилась в меня зубами и не спешит разжимать челюсти.

Спросите меня про Двадцатимильный дом – я и бровью не поведу. «Что? Это старье? Да кого оно волнует?» Это моя защитная броня, и я ею дорожу.

Когда у меня один за другим пошли выкидыши, Элджи был мне надеждой и опорой.

– Я сама во всем виновата, – говорила я.

– Нет, Бернадетт, ты не виновата.

– Я это заслужила.

– Никто такого не заслуживает.

– Я не способна ничего создать, не разрушив.

– Ну, ну, Бернадетт, это неправда.

– Я чудовище. Как ты можешь меня любить?

– Потому что я тебя знаю.

Но Элджи не знал, что своими словами помогает мне исцелиться от горя, которое, хоть я ни за что в том не призналась бы, переживала тяжелее, чем свои беспрестанные выкидыши: утраты Двадцатимильного дома. Элджи так ни о чем и не догадался, отчего стыд жжет меня еще сильней. Слабоумная и лживая, я стала чужой самому лучшему и благородному мужчине моей жизни.

Единственное, в чем можно упрекнуть Элджи, так это в том, что он все чертовски упрощает. Он говорит: делай, что любишь. В его случае это означает: работай, проводи время с семьей и читай биографии президентов.

Да, я дотащила свою скорбную тушу до мозгоправа. Пошла к местному светилу, лучшему в Сиэтле. Трех сеансов мне хватило, чтобы этого бедолагу прожевать и выплюнуть. Ему было очень неловко, что он так меня подвел.

«Простите, – говорит, – но здешние психиатры звезд с неба не хватают».

Когда мы сюда приехали, я купила дом. Безумный – бывшую исправительную школу для девочек, со всеми мыслимыми ограничениями на строительство. Чтобы сделать из него нечто пристойное, понадобилась бы изобретательность Гарри Гудини. Это мне, конечно, понравилось. Я действительно надеялась оправиться от трагедии с Двадцатимильным домом, выстроив дом для нас с Элджи и ребенка, которым была постоянно беременна. А потом снова сгибалась крючком на унитазе и разглядывала свои трусы, на которых была кровь, и снова рыдала, уткнувшись в плечо Элджи.

Потом мне наконец удалось родить, но у дочки оказался порок сердца. Спасти ее могла только операция, да не одна. Шансы, что она выживет, стремились к нулю. Сразу после родов мою извивающуюся синюю рыбку унесли в операционную, я к ней даже прикоснуться не успела.

Через пять часов пришла медсестра и сделала мне укол, чтобы ушло молоко. Операция не удалась. Вторую делать побоялись – ее малышка не перенесла бы.

Вот как выглядит безутешность: я сижу в машине на парковке детской больницы, все окна глухо задраены, на мне больничный халат, между ног двенадцать дюймов прокладок, на плечах – куртка Элджи. Сам он стоит на улице, в темноте, и пытается разглядеть меня сквозь запотевшие окна. Это была пытка адреналином. Ни мыслей, ни чувств. Во мне зрело что-то столь ужасное, что Бог понял – мой ребенок должен выжить, иначе оно вырвется наружу и миру конец.

В десять утра Элджи постучал в ветровое стекло:

– Нам разрешили на нее посмотреть.

Тогда я впервые увидела Би. Она мирно спала в своем кувезе – маленькое синее полешко в желтой шапочке. Аккуратно укрыта одеяльцем по грудь. Отовсюду торчали провода и трубки. Рядом высилась башня из тринадцати мониторов. Она была подключена к каждому из них.

– Вот ваша дочь, – сказала медсестра. – Ей нелегко пришлось.

Я сразу поняла, что Би – другая, что мне ее как будто вверили. Видел плакаты с изображением младенца Кришны – Бала-Кришны? Его рисуют толстым, довольным и синим, в нем одновременно энергия созидания и разрушения. Вот кем была Би – созидателем и разрушителем. Это было абсолютно ясно.

– Она не умрет, – заявила я сестрам таким тоном, будто никого глупее их в жизни не встречала. – Она Бала-Кришна.