Читать книгу "Гусарский монастырь - Сергей Минцлов"

Званцев перекатился к нему через улицу и прочитал крупно напечатанное следующее.

Шестого сего августа в здании сего театра представлено будет

«СТРЕЛЫ ЛЮБВИ».

Потрясающая трагедия в пяти действиях, сочинения г. ИКС. Главную роль красавицы Эсмеральды исполнит приглашенная всего на несколько представлений Л. Леонидова.

Слово «Икс» было оттиснуто такими же огромными буквами, как и название пьесы.

Званцев три раза перечитал объявление, и вдруг ему почудился звук поцелуя и шепот за дверью подъезда. Он чуть приоткрыл ее, и рысьи глаза его различили в полусумерках две фигуры. Обе были хорошо известны ему: одна была Тихон Хлебодаров, другая Антуанетина.

Званцев приложил к щелке ухо.

— Так меня публика одобрила, — шептала Антуанетина, и в голосе ее слышались обида и раздражение, — а теперь я нехороша стала! Долой меня с первых ролей сместили, вторые буду играть…

— Что вторые, что первые — для нас это наплевать и размазать-с! — довольно громко ответил, обнимая ее, Тихон. — Главная причина для нас, чтобы губки ваши про нас были! — И он громко чмокнул ее.

— А посмотрел бы ты, кого вместо меня взяли — Леонидову эту самую — кошка драная!

— Кто такая?

— Да Леонидка же, наша девка дворовая: вот что старая барыня при себе воспитывала. Сама теперь с сокровищем этим сюда переехала, одну не отпустила…

— Чхать, эка делов! Пущай ее играет! Мы с вами вдвоем такие первые роли отжарим, что ух… Нонче вечерком приходите к… — нежданно послышался топот, грохот, и Званцев едва успел отскочить в сторону; дверь откинуло, точно ветром, и из нее стремглав вылетел Тихон и бегом пустился по улице.

Званцев заглянул в подъезд и увидал, что на площадке у нижней ступеньки лестницы лежит на животе, вытянув руки, упавший с нее пьяный Бонапарте. Вторая дверь, ведшая в театр, стояла распахнутой: очевидно, он подслушивал и свалился из нее сверху.

— Оченно прекрасно! — едва ворочая языком и приподняв с пола только голову, злобно произнес Бонапарте. — Хорошими делами прынцессы здесь занимаются!

— Я? — удивилась Антуанетина. — С пьяных глаз и не то еще померещится!

— Я пьян? — возопил, пытаясь встать, Бонапарте, но Антуанетиной уже не было: она скрылась в театре.

Званцев, преисполненный удовольствия от столь удачно для него начавшегося дня, закрутил, как колесом, палкой и покатился к Груниным.

Шестого августа театр ломился от нахлынувшей в него публики; не хватило мест для всех желавших и пришлось заполнить все проходы приставными стульями и даже просто положить через них доски.

Немаловажной причиной такого многолюдства было стремление повидать воочию знаменитую «Леньку», о которой ходило по городу необъятное количество слухов, подогретых рассказами Груниной и Званцева.

Лебеди с приветствием публике на этот раз не спускались, и после музыкального отделения, весьма торжественного и даже унылого, поднялся занавес.

Зрители увидали роскошно обставленную комнату во дворце короля Родриго. Король — Сенька Македонский — сидел на троне с короной на голове и слушал герцога Фернандо, который доказывал ему, что полное счастье наступит для него только тогда, когда он повесит или по меньшей мере засадит в тюрьму приехавшего к нему в гости сына соседнего короля — Роланда.

Король отказался нарушить долг гостеприимства, и взбешенный Фернандо отошел в сторону, затаив в душе месть.

Игравший роль герцога Сарданапалов уроки Белявки усвоил в точности: он не ходил, а словно плавал против сильного течения; не смотрел, а оглядывался, как затравленный волк; черные брови его были слиты в одну изломанную линию, и из-под нее сверкали глубоко запавшие в орбиты глаза. Публика сразу раскусила, что перед нею злодей, и из задних рядов у кого-то от души вырвалось восклицание: «Ох ты ж, подлец эдакий!»

Король ушел в короне и со скипетром в руке погулять по саду, а на сцену появились Бонапарте — Иеронимо — шут короля и придворная дама Альмара, и герцог подкупил их: оба обещали помочь устранить соперника и шпионить за ним.

Услыхав звон шпор и чьи-то шаги, герцог и дама исчезли, а Иеронимо спрятался за трон и стал выглядывать из-за него.

Показались Роланд и его оруженосец Альварец; последний спросил своего господина, отчего он так грустен, и тот ответил, что стрела любви пронзила ему сердце и он не может больше жить без Эсмеральды.

Альварец — развязный молодой человек, посоветовал ему плюнуть на такие пустяки и подумать о будущем управлении государством, но Роланд остался непреклонным и ушел мерными, огромными шагами, с низко опущенною головой и положив руку на эфес шпаги, отчего из черного плаща, накинутого на него, образовался как бы петуший хвост.

За ним просеменил Альварец.

Появление этих двух новых актеров вызвало в некоторой части задней публики легкое перешептыванье.

Поповна Липочка нагнулась к уху сидевшей рядом с ней матери и с легким испугом проговорила: «Маменька, да ведь это никак Агафоша?»

Маремьяне Никитичне с первых же слов Родриго почудилось то же самое, но дело это рисовалось ей настолько невероятным, что весь зал явственно услыхал: «Бреши еще!», сказанное густым контральто.

Второй акт перенес зрителей в сад под окна дворца, в котором жила прекрасная Эсмеральда. По аллее гуляли две молодые придворные дамы — белокурая кроткая Агнесса и черноглазая Альмара — Антуанетина и Елизаветина.

Обе они были влюблены в рыцаря Диего, и простодушная Агнесса поверила свою тайну коварной Альмаре; Альмара удалилась, а из-за кустов вырос шут Иеронимо и стал изъясняться в любви оставшейся Агнессе.

Публика слыхала только слова пьесы, громко раздававшиеся на сцене, но не слыхала другой пьесы, шепотом разыгравшейся в то же время между актерами.

— Настасья Митревна, — шептал Бонапарте, крадясь к Агнессе, — вправду я вам сейчас сказывать начну!

— Ах, как вы меня испугали! — вскрикнула Агнесса, схватившись за лоб.

— Неужели я страшен? — спросил, приосанясь, Иеронимо, и театр весь фыркнул: очень уж забавно выглядело необыкновенно белое шило, торчавшее у него на месте носа, которым он словно собирался пырнуть Антуанетину.

— Нет, вы хороши собой! — под общий смех ответила Агнесса. — Пугало огородное!… — добавила она тихо.

Иеронимо упал на колени и протянул вперед заметно дрожавшие красные руки…

— Царица моей души!… — начал он визгливым голосом. — Я у ваших ног, и в ваших руках судьба моя… Безмерно люблю вас!… — Бонапарте неожиданно всхлипнул. — Я все могу!…

Дружный смех зрительного зала заглушил дальнейшие слова его.

— Пьянчужка… трясется весь, а туда же!… — услыхал Бонапарте среди общего шума полные презрения слова Антуанетиной.